Важнее, чем политика - Александр Архангельский

Проект «Важнее, чем политика» был задуман фондом «Либеральная миссия» и осуществлен в пространстве Высшей школы экономики. Примерно раз в месяц перед студентами, преподавателями, деятелями бизнеса, юристами, экономистами, политологами выступают деятели культуры. Той, понимаемой предельно широко культуры, которая включает в себя и словесность, и театр, и кино, и журналистику в ее высших проявлениях. Это могут быть публичные лекции с последующим обсуждением, а могут быть и просто разговоры с залом; главное, что это диалог, идущий с двух сторон. Изнутри гуманитарного сословия – и изнутри «практической» среды, которая сегодня занята прагматикой. Или будет занята – в ближайшие годы. Разумеется, такие диалоги сами по себе не смогут разрушить привычную стену между теми, чья обязанность – обдумывание «идеального» и теми, кто по долгу службы и по жизненному выбору – суровый практик. Но один из множества каналов связи обеспечивают. Чем больше будет таких каналов, чем чаще люди дела и гуманитарии будут совместно размышлять о том, что связано с идеями и идеалами, тем больше шансов, что мы все же выскочим из тупика.

В этой книге собраны лишь некоторые из диалогов. Разумеется, перепечатывать стенограммы – самое последнее дело; то, что родилось в импровизации, на бумагу не ложится, слова обесточены, энергия не идет. Поэтому все диалоги были прописаны заново, без искажения смысла, но с приданием формы. Будем считать, что это – некий литературный аналог токшоу. Считается, что первое ток-шоу на американском телевидении было изобретено методом тыка. До тех пор, как полагается, в телевизионной студии спорили эксперты, а ведущий задавал им острые вопросы; публика работала ладошками – она была нужна только для того, чтобы вовремя аплодировать. Но эксперты люди неожиданные; они могут разливаться соловьем, но могут надуться на что-нибудь и отвечать односложно: да, нет, не знаю, не помню. Однажды ведущий программы Фил Донахью вдруг понял, что не знает, о чем еще спросить гостей; весь запас домашних заготовок он исчерпал, а время в прямом эфире осталось. Тогда в отчаянии он подошел с микрофоном к публике и сказал: а вы не хотите ничего спросить у наших героев? И публику прорвало. Оказалось, что ее интересует многое, и она умеет говорить. А тех, кто по ту сторону экрана, вопросы и реакции нормальных людей интересуют гораздо больше, чем многословие ведущего; с тех пор формат ток-шоу едва ли не основной на телевидении. Но никто не доказал, что книжное ток-шоу невозможно; предлагаемые вашему вниманию литературные переработки публичных встреч похожи на короткие интеллектуальные драмы; в них ощущается дыхание зала. Я, конечно, редактировал реплики, звучавшие из зрительного зала, но сознательно оставлял в них привкус устной, даже обыденной речи, не «причесывал» их.

Хочется сказать спасибо всем, кто причастен к проекту «Важнее, чем политика».

Прежде всего научному руководителю Государственного университета – Высшей школы экономики и президенту фонда «Либеральная миссия» Евгению Григорьевичу Ясину; эта книга выходит при поддержке возглавляемого им фонда.

Ольге Кирилловне Хорлиной и Игорю Владимировичу Разумову, без которых организовать и провести все эти встречи было невозможно.

Ирине Евгеньевне Ясиной, которая всегда участвовала в мозговых штурмах проекта, а иногда их инициировала.

Основателю фонда «Династия» Дмитрию Борисовичу Зимину.

Ректору Государственного университета – Высшая школа экономики Ярославу Ивановичу Кузьминову.

Всем, кто соглашался выбрать время в своем напряженном графике и прийти пообщаться со студенчеством и профессурой.

Спасибо, дорогие друзья и коллеги. Александр Архангельский

1. Личный опыт

Людмила Улицкая: Кризис – правильное состояние

Время действия: год 2007-й. Место действия: культурный центр Вышки. Огромный зал; маленькая Улицкая. Совсем недавно вышел в свет ее роман «Даниэль Штайн, переводчик», перевернувший все представления о книгах массового спроса. Толстый роман, написанный без скидок на удобство чтения, рассказывает о чужом, далеком – о польском еврее, прошедшем через войну и концлагерь, принявшем католичество и перебравшемся в Израиль, чтобы создать еврейскую христианскую церковь. А книга не просто хорошо продается; к моменту встречи разошлось почти полмиллиона экземпляров. Потому что она вдруг напомнила о том, что человек не может жить без веры; не в узком конфессиональном смысле, а в широком, общечеловеческом. Без решимости меняться, сомневаться в готовых, клишированных истинах. После стольких лет кривых ухмылок при слове «идеал», «мораль», «служение» – оказалось, что как раз по этому люди и тоскуют. По всему, что выходит за рамки прагматики.

Улицкая начинает тихо говорить; зал напряженно умолкает.

Людмила Улицкая. Мы с молодости строим свои жизненные концепции. К середине жизни получаем стройную систему. Ну, по возможности стройную. Делаем все, чтобы наша табуретка стояла на четырех ногах, не шаталась, все зазоры совпадали. И наслаждаемся гармоническим строем, при котором ты твердо знаешь, что прав. Внутренне. А потому и в делах, и в поступках. И если этот строй не пошатнется, если наши жизненные концепции вдруг не покосятся, мы можем так и уйти – с самодовольным чувством незыблемой правоты. И тем самым – без прорыва к чему-то главному, что начинается после поражения концепции.

Надо сказать, что я в молодые годы получила в руки такие ключи, которые мне казались универсальными. Это были ключи христианства. Я была безумно счастлива, казалось мне тогда, что этот ключ открывает любую проблему, отпирает любую преграду на пути к истине. А потом наступил момент, когда обнаружилось, что ключ открывает не все. И как всякий человек, внезапно выбитый из колеи, я оказалась в ситуации кризиса. Вроде бы правильно выбрала камни, из которых построила свой мир, а вот он взял и зашатался. Хорошо это или плохо? Важный вопрос.

Далеко не все люди находят в себе достаточно дерзости, мужества, чтобы сказать: «Я раньше думал так, но, пожалуй, сегодня я так уже не думаю». А столкнувшись с тем, что все переменилось, и в тебе, и вовне, теряются и опускают руки. В ХХ веке растерялось безумное количество людей, целые страны застыли в состоянии растерянности и растратили себя впустую. Вот мой отец, которого уже нет в живых, член партии, честный ученый, занимался тракторами. Боже мой, как ему было тяжело принять тот факт, что все, на чем он стоял, развалилось. Рухнули его жизненные установки. Распались его концепции. У него была горькая старость, потому что он потерял все, на чем держалась его жизнь, а создать новое и выстроить какую-то новую позицию он просто не успел. И вот так, в этой растерянности, он и ушел.

Но мой герой Даниэль Штайн показал мне, что крушение иллюзии – прекрасно. Кризис правильное состояние для человека. Даниэль, конечно, в этом отношении был человеком потрясающим. Все-таки он 40 лет монашествовал; не шутка. Столько потратил усилий на то, чтобы выстроить этот свой мир, эту свою жизнь. И вдруг сам, по доброй воле, начинал проверять краеугольные камни и то и дело говорил: «Нет, этот не годится, и тот не годится тоже». И например, пришел к тому, что, оставаясь священником, перестал читать кредо перед литургией. Некоторые догматы стали казаться ему сомнительными. При этом он никому свои сомнения не навязывал; он боялся соблазнять людей, совершенно не хотел вносить разруху в их умы. Ему было вполне достаточно тех немногих собеседников, которые эту мировоззренческую трещину уже почувствовали.

А я благодарна судьбе за встречу с Даниэлем Руфайзеном, который в книге стал Даниэлем Штайном (потом мы, думаю, поговорим какая между ними все-таки разница). Потому что он подарил мне ощущение радости от того, что все не так, как я считала. Научил, что мы не должны оставаться незыблемыми, выстроив что-то единожды. Перепроверка всех концепций – это свидетельство того, что мы живы, что не все еще протухло, и сами мы не протухли.

Как я узнала о нем? В 1992 году Даниэль Руфайзен ехал из Хайфы, где жил последние 39 лет своей жизни, в Белоруссию, на встречу с людьми, которых когда-то вывел из гетто; скорее даже с их детьми, потому что многие уже умерли. И на два дня, по пути, задержался в России; ни до, ни после он здесь не был. Его привели ко мне в дом; человек десять нас было, пришедших на встречу с Даниэлем. И если бы не было у нас диктофона, и мы бы не записали разговор с ним, я бы, наверное, просто не вспомнила о чем, собственно, он говорил. Ни единого слова. Да он почти и не говорил. Просто присутствовал, и было ясно, что он задает масштаб всему происходящему. Простота его была фантастической. Бывает, заходишь к начальству; наши люди значимые, властные, раздуты до неимоверности. А этот человек столь близкий, по-моему, к совершенству, был предельно прост. Ни тени значительности, важности. Такой старичок мог бы торговать на рынке луком, мог бы сидеть в лавке часовщиком, сапожником. Кстати, он и был сапожником когда-то, в молодые годы.