Бестеневая лампа - Иван Панкратов

— Витя, когда у хирурга все в порядке, он в маске с работы не уходит. В бахилах из поликлиники — еще куда ни шло, но так…

Перекрутив маску узлами вперед, он развязал ее, скомкал и положил в карман. Тем временем нашлось место на берегу реки, они съехали с дороги и остановились под большим деревом. Алёна вышла и постелила на траве коврик. Платонов присел спиной к дереву, вытянул ноги, закрыл глаза.

— Ты есть хотел. Бери мясо, там еще лаваш и пара банок твоей любимой Колы. Ужас, как ты ее пьешь.

— Ртом, — не открывая глаза, ответил Платонов. — Дай посидеть немного.

— Не сиди просто так, — она взяла его руку и положила на свое колено. Он почувствовал, как Алёна ткнулась ему носом в шею. Платонов вдохнул запах ее духов

(ты опять с какой-то бабой)

открыл глаза, попытался улыбнуться — и получилось у него как-то глупо и фальшиво.

— Опять? — спросила Алёна, отодвинувшись.

Платонов кивнул, достал из кармана телефон.

— Шесть пропущенных, — усмешка вышла болезненной. — Сначала был на операции, потом с мамой одного бойца беседовал. А на закуску еще новобранца привели посмотреть — там я просто сбросил.

Достав из пакета лаваш, Алёна оторвала кусок, завернула в него кусок мяса, протянула Платонову. Он взял, откусил и принялся медленно жевать, оглядывая окрестности.

— Витя, вот только не умирай, — нахмурилась собеседница. — На тебя же смотреть невозможно — ощущение, что ты клопа с малиной сейчас ешь, а не вкуснейший шашлык «От Мирзы». Неужели в жизни радости кончились?

Платонов посмотрел на нее. Почему-то захотелось огрызнуться — так, чтобы она психанула в ответ; может, даже заплакала, бросила его здесь и уехала. Но это было из какой-то другой жизни, где не было Алёны — и он скрипнул зубами и остановил себя в тот момент, когда обидные слова были готовы сорваться с языка.

— Хочешь, про чемпиона расскажу? — спросил он и, не дожидаясь одобрения, поведал маленькую, но смешную историю про рядового Жданова, что любил играть в компьютерные игры.

Оказалось, Алёна понятия не имеет, что такое «Каунтер Страйк». И пока он ей объяснял, сначала про игру, а потом про то, почему это смешно, то как-то переключился, на пару минут позабыл обо всем и просто радовался теплому ветру, шуму реки, шашлыку и Алёшкиному, как он сам называл, смеху.

Несколько минут они просидели, привалившись к дереву и просто обнявшись. Свободной рукой Виктор подносил ко рту банку «Колы», другой прикасался к шее Алёны, к волосам, вдыхал ее запах, и она была такая своя, такая близкая и родная, что он не выдержал и сказал:

— А ведь когда все это случится — я к тебе с чемоданами приду. Пустишь? — спросил он, улыбаясь и не сомневаясь в ответе.

— Ко мне? С чемоданами? Нет, ко мне не надо. Точно не надо.

Платонов машинально допил лимонад, встал. Постарался не подать виду.

— Отвези меня обратно. Перерыв заканчивается.

— Шашлык возьмешь с собой? Тебе еще дежурить сегодня.

— Да, конечно. Война войной, а обед по расписанию.

(ко мне не надо)

Они сели в машину и через несколько минут были возле ворот госпиталя. Платонов поцеловал Алёну в щеку, хотя были подставлены губы; она протянула ему пакет, он взял его и пошел на проходную. За спиной джип свистнул резиной и умчался — она любила спецэффекты.

(точно не надо)

Возле дверей отделения он выбросил пакет в урну.

3

Прозвище у него появилось в первый день.

Ждун.

Роль сыграла не только фамилия, но и то, что он постоянно спрашивал, когда ужин.

После четвертого вопроса Сергачев — мордатый борзый сержант на койке у окна — огрызнулся в его адрес:

— Да ты достал, Жданов… Нежданчик, сука. Ждет он пожрать. Ждун.

И все. Этого хватило. Стать Ждуном в армии — дело одной минуты. Дальше только так: «Ждун, есть сигарета?», «Ждун, построение!», «Ждун, в тумбочке убрался, быстро!»

И даже дежурные сестры нет-нет, да и называли его так же, хотя фамильярность не приветствовалась начальством в лице старшей сестры.

— У них есть имена, фамилии, звания, — отчитывала она девочек по утрам. — Услышу еще раз «Ждун» в адрес Жданова — напишу рапорт начальнику, будете зачет по деонтологии сдавать. И сдадите раза с пятого, не раньше.

Сам Жданов относился к своему прозвищу вполне терпимо — ничего обидного он в нем не видел. Быть Ждуном оказалось просто — позвали, подошел. Спросили — ответил, показали, что делать — сделал. Был он покладистым, уступчивым, спорить не умел, защитить себя не старался. Про то, что у него есть имя, он и не вспоминал.

А кто везет, на том и едут.

Все, что он сумел сделать для себя лично — это пробиться на пищеблок. Блатная должность внезапно освободилась (у одного баландёра, как они называли себя, случился аппендицит, и его перевели в другое отделение). Ждун быстро метнулся к начальнику — тот в легком пьяном угаре махнул рукой, и назначение состоялось.

К этому времени Жданов почти не хромал, таскать ведра с борщом с кухни было не в тягость, и жизнь, казалось, стала налаживаться. Официантки подкармливали их с напарником тем, что не влезало в сумки перед уходом домой; на построение можно было не выходить, потому что накрыто должно быть вовремя. Да и кухня всего в ста метрах от отделения, прогулка туда и обратно была только в удовольствие.

На крыльце перед раздаткой всегда собиралось два десятка официанток и баландёры. Женщины перемывали кости начальству, мужьям и президенту, солдаты сидели на ступеньках, курили, сплевывая себе под ноги, и молчали каждый о своем. Хотелось домой, к маме, к друзьям, к девчонкам.

Маме он звонил каждый день — она так требовала, а он и не сопротивлялся. Купленная специально для армии «Нокиа» исправно держала заряд, а у военной полиции руки были коротки забирать у солдат телефоны, несмотря на имеющийся приказ командующего округом. Желание оставить солдат без связи было для начальства естественным — но генерал-лейтенант не мог придумать, как обойти тот факт, что изъятие у человека его собственности будет где-то недалеко от уголовки. Поэтому приказ зачитывали в отделении раз в неделю для вновь поступивших — кто хотел, отдавал телефон добровольно. Ждун знал, что это незаконно — и, несмотря на всю мягкотелость, остался принципиальным.

Все, что произошло с ним за день, мама внимательно выслушивала, задавала какие-то вопросы, спрашивала про ногу. А Ждун уже и забывать стал, что ссадина у него на ноге воспалилась не просто так, а потому что он всю дорогу в поезде по совету соседа по вагону втирал в нее слюну и грязь. Уж очень хотелось сразу в лазарет, а если повезет, то и в госпиталь. И чтоб надолго… Сопровождающий их фельдшер обновлял ему повязку каждый день — и постоянно удивлялся, что становится только хуже. А Жданов смотрел на расплывающееся пятно покраснения и боли — и вообще ничего не боялся, брал после перевязки кусок обшивки, оторванный в тамбуре с пола, плевал на него и аккуратно просовывал под бинт, чтобы смачный плевок достиг цели.

В госпитале, конечно, с такой проблемой справились быстро, не особо вдаваясь в подробности, откуда что взялось. На перевязке доктор промокнул салфеткой рану, зачем-то понюхал ее и со словами «Ну все понятно… еще один изобретательный…» сказал медсестре, что делать дальше. Пара капельниц, антибиотик; бинты, желтоватые от спирта с фурацилином — и к третьему дню он почти не хромал. Ну, и был не просто рядовым Ждановым, а Ждуном из второй палаты.

Маме, естественно, он про это не сказал. Она была рада слышать его голос каждый день; рада, что он пристроился на пищеблок; рада, что выздоравливает. Мамы — они такие. Им мало надо для счастья…

Не сказал он и о другом. О том, как ночью на восьмой день его пребывания в госпитале три человека из его палаты, пользуясь случаем, забрались в операционную и утащили оттуда много всего, спустив на простыне в окно — инструменты в биксах, спирт в бутылях, даже настенные часы. Ждун видел это, потому что в очередной раз обожрался на пищеблоке после ужина и встал в туалет почти сразу