Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская

Он посмотрел на меня внимательно, выжидающе.

— У меня уже есть высшее образование, Окавасан. И моя мама, слава богу, здорова.

Он раскланялся и стал одеваться.

— Когда появитесь здесь снова?

Он не ответил.

— Приходите ещё, Окавасан!

Он похлопал меня по плечу:

— У тебя ещё будут гости, — сказал он тихо.

Он смотрел на меня с какой-то странной улыбкой, полной скепсиса и в то же время сочувствия. В ней не было злости или презрения. Улыбка печально говорила: «Как много ты упустила возможностей».

— Дура ты, дура, — сказала мне Ольга после его ухода, — Такого гостя потеряла. Кто тебя за язык тянул? Ведь могла бы сказать, что тебе нужно время. Потерпите, мол, Окавасан, дайте мне к вам привыкнуть, тогда и станем коибитами. Что, не учит тебя жизнь?

— Нет. Его дело — предложить. Моё — отказать. Зато по-честному.

Больше я Окаву никогда не видела. Несколько раз я звонила ему, но он сразу сбрасывал звонок и выключал телефон.

XXVII

Как-то в начале рабочего дня в клуб прибежала заплаканная Мона.

— Что с тобой? Что случилось? — спрашивали её девушки.

Но Мона только расплакалась с новой силой. Потом достала свою фотографию и, всхлипывая, рассказала им о каком-то человеке, который, посмотрев её фото, расхохотался, фотографию смял и что-то сказал про русских.

— Я ненавижу русских! Чёртовы русские! — сказала Мона по-английски, чтобы смысл сказанного дошёл и до нас, — Проклятые русские! Это филиппинский клуб! Почему здесь русские?

Она злилась на нас и, похоже, хотела вызвать ответную злобу. Но плакала она совсем, как ребёнок, и нам было жаль её. Ребёнок, однако, с того дня стал учинять такие провокации, что месяц и без того сложной работы нам был изрядно отравлен. С филиппинками она тоже плохо ладила. Тщетно пыталась увести у Аиры её богатого любовника и часто вызывала её на конфликт. А однажды бросилась с кулаками на кроткую Эву. Когда мы прибежали в раздевалку на крики, девушки уже плакали в разных углах. У Эвы была пробита голова, и кровь быстрой струйкой стекала по волосам. У Моны было исцарапано лицо, а на виске был большой кровоподтёк.

Теперь Мона искала конфликта и с нами. Ставила нам подножки так, что я однажды едва не растянулась прямо в центре зала. Нагло обсуждала нас с филиппинками, громко называя наши имена и посмеиваясь. Если на пороге появлялся Миша, Мона подбегала к нему и шептала на ухо:

— Не делай Лизе приглашение. Она — проститутка! И грудь у неё силиконовая.

— Не-ет, не силиконовая, — отвечал Миша, — У тебя силиконовая, а у неё — нет. Лиза — красивая. Ноги у неё длинные.

— И ноги ненастоящие, — бессильно протестовала Мона.

Она часы напролёт могла преследовать меня взглядом. Когда мы, наконец, встречались взглядами, Мона говорила шёпотом:

— Fucking Russian, — и сладко улыбалась мне.

Абстрагироваться от этой бесконечной травли нам удавалось плохо. Я срывалась, и, вытаращив глаза, орала:

— Shut up!

— Fucking Russian! — победно отвечала Мона, — I hate you!

У неё розовели щёки, блестели глаза. Торжествующая улыбка говорила: «Видишь, снова выходит по-моему! Я опять разозлила тебя».

Однажды Ольга, потеряв самообладание, будто ненароком прижала Мону в косяке кухни, проходя мимо.

— Что-то надо делать, — сказала я в ужасе, — Тут ведь и до рукоприкладства недалеко. Не можем же мы подыгрывать недалёкой озлобленной филиппинке.

Во время наших пререканий с Моной филиппинки держались нейтрально, но в действительности вражда разрасталась, ведь мы были в конфронтации с их соотечественницей. Они снова стали как будто безобидно задираться. Стоило неосмотрительно оставить на столике телефон, как они тут же начинали нагло рыться в списке имён. Им нравилось громко рыгать и смотреть, как мы реагируем. Они стали без повода названивать ночами, зная, что мы спим. Однажды в лифте ко мне сзади подошла Анна и стала имитировать движения полового акта, так что я с трудом удержалась, чтобы не ударить её. Тогда они сразу меняли тактику. Изображая искреннее недоумение, они говорили:

— Катя, мы друзья! Мы хорошие! Но мы боимся тебя. Почему ты такая злая?

— А меня не надо трогать и не надо бояться, — отвечала я.

Когда у меня был выходной, Ольга не очень комфортно чувствовала себя в клубе. Так же, как и я теперь не чувствовала себя уверенно, когда отдыхала Ольга.

— Эй, Катя, ты сегодня одна! У Лизы выходной? Не страшно тебе? — зло швыряла мне вопрос Мона.

Я нервно хохотала в ответ, но на самом деле мне было страшно. Филиппинки тоже смеялись. Только Юки едва не плакала от бессилия и жалости ко мне. Она всё ещё кротко демонстрировала мне симпатию, хотя уже безо всяких надежд.

Было заметно, однако, что и Мону уже измотала эта невыносимая атмосфера враждебности. Но как положить конец инцинденту, никто не представлял. Несколько раз Ёдоясан вызывала к себе Мону и делала ей внушение по поводу её конфликтности.

Однажды мы с Моной оказались за одним столиком с гостем. Он объяснял мне японскую грамматику. Я взяла у него тетрадь, написала в углу листа: «No war» и дала ей прочесть. Она смутилась и подняла на меня растерянные глаза.

— Please, let’s stop it, okay? — сказала я.

Мона вдруг расплылась в улыбке и едва не заплакала. С этих пор она стала выражать нам с Ольгой услужливую симпатию, угощать конфетами и заискивающе улыбаться, стоило нам только встретиться взглядами. Эта слащавая истеричная «дружба» тоже не предвещала ничего хорошего. Но работать стало легче.

Временное затишье закончилось, когда в клубе появился редкий гость Моны. Это был высокий худощавый симпатичный японец лет сорока. Его звали Эйчиро. Он странно держался. Филиппинки его побаивались. В клуб он не входил, а врывался. Громко хлопал дверью и шагал огромными шагами вглубь зала, показывая Моне средний палец. Она держалась с ним настороженно. Они почти не общались, но он знал, что у Моны нет постоянных гостей, и всегда делал ей приглашение.

— Сделайте мне дохан, Эйчиросан, — просила его