Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская

— Вот и спасибо, — отвечали мне в спину.

Так я бегала туда-сюда утереть слёзы, пока меня не остановил Куя на выходе из туалета:

— Доу щита но? Кибун га ёкунай? — спросил он взволнованно.

— Дайджёубу, — я отстранила его и поплелась к гостям.

Но едва я подошла к столику, как меня снова встретили истеричным хохотом.

— Я не понимаю, чего вы хотите, — с трудом выговорила я и снова попятилась в злосчастный туалет.

— Всё в порядке! Просто мы говорим вам: «Спасии-ибо!».

На ходу меня поймал Момин:

— Чито? Поцему? Поцему слё-ёза?

— Не могу так работать, — сказала я сквозь рёв, — Они смеются всё время. Я не знаю, за что. За что, Момин? За что?

— Когда плёхой гость, ты сказаль мне. Поняль? И я тебя за другой столь, к другой гость? Почему слёза и молчаль?

Клуб уже был полон гостей. Момин посадил меня к двум мужчинам.

— А правда, что русские — злые? — спрашивали меня пьяные гости.

После предыдущих гостей такие вопросы не казались мне обидными. Настроение немного поднялось, я стала дурачиться:

— А-а! Р-рррррр! Очень злые! — зарычала я и стала их царапать, — А вот переведите мне на японский слово «смерть», — ни с того, ни с сего сказала я.

— А-а, какое страшное слово! Не переведём!

— Ну, пожалуйста, я не знаю его по-японски.

— О-ой, нет, нет, не переведём! Ой, какое страшное слово!

Из глубины клуба раздались крики на русском:

— Прохая, зрая рюсская! — кричал Миша на Ольгу и топал ногами, — Посмотри мне в гла́за! Я удже всё понимаю! У тебя уже есть дрюгой человек! Один я дурачок-снеговичок! Жёпа прищавая! Сюка!

Миша схватил пальто, и, надевая его на ходу, выскочил из клуба. Его познания русского языка так ошарашивали, что Ольга часто, оцепенев, глядела в одну точку, переваривая сказанное.

Момин, не раздумывая, посадил к женщинам освободившуюся от Миши Ольгу. Её встретили тем же хохотом, что и меня. Но она иначе среагировала на это. Будто не замечая насмешки, она стала расспрашивать их об учёбе, о японских традициях, о работе. Когда они сказали, что медики, Ольга ответила, что тоже училась в медицинском институте и стала рассказывать о своём опыте на этом поприще. Их это очень подкупило. Они сразу сменили гнев на милость, а, уходя, повторяли, что бесконечно рады знакомству, и горячо желали ей удачи.

— Лавировать надо уметь, Сашка, лавировать, а не плакать! — сказала мне Ольга назидательно-весело, когда ушли женщины.

— Что же ты вчера не лавировала, когда тебе со всего размаху ударил по башке тот пьяный с длинной чёлкой? — сказала я зло, — Что-то тоже подскочила, убежала прореветься.

— Чего ты психуешь сразу?

— Да ничего! Подруга дней моих суровых…

XXVI

Днём раздался звонок. Звонил Окава.

— Поехали пообедаем? — сказал он, не обращаясь по имени, будто боялся запутаться, которой из «возлюбленных» звонит.

— Окавасан оплатит мне дохан?

— Да, спускайся, я возле твоего дома.

— Бегу, — сказала я, и стала спешно собираться.

— Ты была когда-нибудь в японской бане? — спросил он при встрече, протирая с любовью зеркала на своём новом джипе.

— Нет, не была.

— Мы можем заехать в ресторан, а потом в японскую баню.

У меня задёргался нерв на глазу от испуга.

— Окавасан, мне не очень интересно, как выглядит японская баня. Я мылась дома.

Он посмотрел на меня своим неизменно равнодушным усталым взглядом.

— Тогда сейчас пообедаем, а потом я пойду в баню. Я буду мыться долго. А ты будешь ждать в машине.

— Хорошо, Окавасан.

После обеда в корейском ресторане Окава попробовал меня ещё раз убедить, что баня — это здорово.

— Я подожду в машине, — сказала я твёрдо.

— Тогда подожди, пожалуйста, в машине часа полтора, — сказал он невесело.

— Полтора часа — это немного. У меня тетради с собой. Я буду учить японский язык.

Он припарковался у красивого здания. Игнорируя меня взглядом, заглушил мотор и молча вышел из машины. Стоял декабрь. Машина быстро выстыла. И я, подобрав под себя ноги, чтобы хоть немного сохранить тепло, пыталась сосредоточиться и выучить японский текст. Но сосредоточиться не получалось. В голове царил вакуум. Я чувствовала себя глупо, но мне не было ни плохо, ни хорошо. Я часто ловила себя на том, что в последнее время впадаю в странное сомнамбулическое состояние, словно мозги мои отказываются переваривать происходящее. Это состояние, в котором я пребывала бо́льшую часть времени, даже нельзя было определить чётким понятием. Унынием или депрессией. Это была глубокая нравственная усталость, приведшая к неспособности мыслить. А депрессии были в прошлом. Я очерствела, закостенела и как будто отупела. Наверное, это отупение помогало жить и не осознавать до конца всей горечи моего унизительного положения в этой стране, как-то существовать в условиях этого постоянного прессинга, который, будто превратившись в живое существо, преследовал меня повсюду. «Продайся, продайся!», — говорил прессинг. А мозг мой отвечал: «Я не слышу тебя, не слышу».

Как-то в клуб забрели пьяные старики. Момин позвал меня к их столику.

— О-о, опять к новым гостям, — взвыла я, — Хорошо Алекс, она постоянно с одними и теми же сидит.

— Надо иметь постоянных гостей, которые не смогут от тебя уйти, и тогда тебя не будут сажать к новым, — сказал Момин ехидно.

— Верно, Момин! Надо завести, наконец, любовника, чтобы он каждый вечер приходил сюда и оставлял тут деньги и кормил всех вас. Так? Тогда ты не будешь говорить, что я — плохая хостесс. Правда, Момин?

— Я этого не сказал, — ответил он и противно засмеялся.

Я сидела в машине и боролась с желанием отправиться домой. Но у меня по-прежнему было мало доханов. Шёл третий месяц моего пребывания в Японии, но я оставалась плохой хостесс.

Я дышала на свои замёрзшие руки. Вдруг в окно постучал незнакомый пожилой человек. Я открыла дверцу.

— Вы замёрзли? — спросил он.