KapitalistЪ (СИ) - Стацевич Алексей

И Крюков — видя баранью упертость Павла Богдановича, который вмиг позабыл о своем обещании в финансовой составляющей их дела полагаться на мнение и опыт профессора — действительно отвалил. Чувствуя, что добром все это не кончится, а сам он ни на что повлиять теперь не может, Иван Андреевич быстренько уволился с любимой, но низкооплачиваемой работы, собрал пожитки, и в начале апреля улетел из Нью-Йорка в Москву. Однако в столице профессор не задержался, а сел на поезд и рванул в солнечный Краснодар, где и прожил последующие семь лет в арендованном «шалаше» средь виноградных лоз, занимаясь любительским виноделием и поисками дзена. И только тоска по второму дому — Америке — заставила его вернуться в Штаты. Тоска, заканчивающаяся «премия» и память, которая слишком быстро забыла, какой страшный человек этот Мясник из Люберец. Мясник, который все эти годы профессора безуспешно искал…

И, наверное, с точки зрения недалекого Мясника было за что! Ведь какие обещания давал профессор? Пятьдесят процентов прибыли в год. А что получилось? Поднявшись двадцать третьего марта двухтысячного года до уровня 1523 пунктов, индекс SP 500 окончательно растерял все «бычьи» силы и, утратив способность сопротивляться падению NASDAQ, начал плавное, но болезненное — как и предрекал Крюков! — сползание вниз.

Однако Павел Богданович, как истинный русский, живущий по принципу «нас бьют, а мы крепчаем», держался долго. Скрежеща зубами от наблюдал в ежедневных утренних новостях, как тают его деньги, но держался. Неделю, месяц, год. Однако в конце концов нервы Мясника не выдержали, и спустя два с половиной года, в августе две тысячи второго, когда индекс SP 500 опустился ниже отметки в 900 пунктов, Усиков сдался. Сдался, психанул, и продал все паи, зафиксировав по сделке огромный убыток — тридцать восемь процентов. В миллионах долларов цифра была такая же — тридцать восемь.

Поэтому найти дока и «предъявить за бабки» стало для Мясника делом чести и смыслом жизни.

Глава 4

Из глубоких размышлений профессора вывела смачная оплеуха.

— Чего завис, док? Как и когда бабки отдавать собираешься?

Ивана Андреевича полученный подзатыльник глубоко оскорбил. Еще бы! Придурковатый «люберецкий гангстер» сам, по своей и только своей вине потерял на бирже деньги, а теперь требует с него — с него! — профессора, доктора экономических наук и просто уважаемого человека несусветную сумму «бабок»! Закипевший в Крюкове адреналин пеленой затмил глаза и, набравшись храбрости, профессор выпалил:

— У меня нет тридцати восьми миллионов долларов, недоумок! Даже рублей столько нет! Ни российских, ни белорусских, ни кенийских, если бы такие существовали! Я обычный человек, а не олигарх, олигофрен ты дегенеративный! Нужно было слушать меня и собирать всепогодный портфель! Или хотя бы вовремя фиксировать прибыль, а не упираться рогом!

Усиков выпучил глаза от изумления, а затем рассмеялся:

— Ну ты даешь, док! То есть этоя́виноват, что ты накосячил, а теперь опять пытаешься слиться?

— А кто еще виноват, неуч ты необразованный⁈

— Я не неуч. И следи за базаром, док.

— Да прекрати ты мне тыкать! — чуть ли не взвизгнул не на шутку разошедшийся профессор. — Всю плешь проел своим тыканьем!

— Отклонено, — фыркнул Усиков.

Иван Андреевич слегка покраснел и зашипел:

— Знаешь что, Павел Богданович? А вспомни-ка наш разговор, тот самый, когда ты впервые завалился ко мне домой. Я поинтересовался, знаешь ли ты про акции и котировки? Что ты мне тогда ответил?

Бандит пожал плечами:

— Без понятия. Столько времени прошло.

— «Акции и котировки? Конечно, знаю! Акции обычно в „Уолмарте“ по пятницам бывают, когда на алкашку красный ценник выставлен. А котировки это такие маленькие кораблики с моторчиком, которые по речкам плавают».

— Смешно.

— Это были твои слова! И после этого ты утверждаешь, что не неуч? Не идиот? Не придурок? Запомни: маленькие кораблики это катера, катерочки, катерки, если угодно. А не котировки. Про акции даже говорить не хочу. Тьфу на тебя!

Мясник нехорошо прищурился — слова Крюкова начали его раздражать.

— Замолчи, док, или я немножко расстроюсь. И тогда уже расстроишься ты. Причем не немножко. Гарантирую.

Но профессора было не обуздать — он продолжал шипеть и багроветь. Казалось, инсульт уже стучится в двери.

— А знаешь, что самое интересное, Павлик Богданович? Что ничего этого не было бы. Как говорится: ни шиша, ни пенса, ни граммулечки. Только при нескольких условиях.

— Ну?

— Если бы ты хоть раз прислушался ко мне. И вообще продолжил слушать, как мы договаривались изначально. И если бы вместо того, чтобы продавать паи фонда на самом дне, ты все эти годы — под моим чутким руководством — хотя бы раз в месяц их докупал.

— Интересно, что бы это изменило? — проскрежетал бандит.

— Во-первых, такими покупками мы бы значительно уменьшили среднюю цену твоих паев, а во-вторых — и ты не поверишь! — уже давно вышли бы в плюс. К слову, вчера индекс закрылся на отметке 1526 пунктов! Да, баснословного дохода за эти семь лет ты бы не получил, но, полагаю, процентов двадцать пять или тридцать за все время удалось бы заработать.

— Черт бы побрал эти акции! — прорычал Усиков и вскочил, не в силах оставаться на месте. Со злостью пнул стул, на котором сидел.

Если бы в тот момент Иван Андреевич не был столь увлечен своей язвительно-шипящей речью, то, возможно, заметил бы, как сильно его последние слова разозлили раскрасневшегося от ярости Мясника. Но Крюков, упоенный своим «словесным маршем справедливости», не видел ничего вокруг, поэтому продолжал ехидно давить на больное:

— Тридцать процентов, Павлуша Богданович. Тридцать! Если бы слушал меня, а не свою гордыню.

— Все, док, заткнись! Или я не ручаюсь за твое здоровье!

— А без меня, без моей помощи, ты допустил ошибку новичка. Ошибку «хомячков» и домохозяек — продал паи на самом дне, на пике падения. Кретин! Болван! Оболтус! «Глупо продавать хорошие активы только потому, что их цена снизилась», писал в ежегодном обращении к акционерам своей компании Уоррен Баффетт, величайший в мире инвестор после Бенджамина Грэма! Впрочем, откуда тебе это знать? Письма Баффетта, ха! Ты небось кроме азбуки в своей жизни и не читал ничего! — вроде как сумничал Иван Андреевич, мельком осознав, что на самом деле притянул цитату за уши — Баффетт никогда не писал таких строк, а фраза была всего лишь вырвана из какого-то интервью.

Мяснику из Люберец оскорбления профессора и его «охреневший» тон изрядно надоели. Он подскочил к раззадорившемуся, «попутавшему берега» Крюкову и двинул тому кулачищем в челюсть. От удара стул с пленником опрокинулся на спинку, и бандит не преминул возможностью пнуть «дока» по голове тяжелым армейским ботинком. Раз, второй, третий… На пятом десятке ударов, когда лицо Ивана Андреевича превратилось в кровавую кашу, Мясник остановился, понимая, что переусердствовал.

— Вот зараза, — пробормотал он и склонился над не подающим признаков жизни профессором. — Сдох, что ли?.. — Потряс его за плечи. — Очнись, док, мне все еще нужны мои бабки!

Тело Ивана Андреевича забилось в короткой агонии… а затем Крюков открыл то, что раньше было глазами. Правда, взгляд его — подобие взгляда! — был пустым, невидящим, а вырвавшиеся из уст тихие слова напоминали бред.

— Жаль, что мой дед, когда приехал в Штаты… не заработал здесь состояние, — едва разлепляя окровавленные губы, просипел профессор, — так бы моя жизнь… сложилась… по-иному… И я бы тебя, гниду… никогда… не встре… тил…

И испустил дух.

Глава 5

Над ухом, отмеряя последние секунды сна, стучал часовой бой. Протяжное «дзыыын» через мгновение сменялось коротким «бом».

Дзыыын-бом. Дзыыын-бом. Дзыыын-бом.

На четвертом «дзыне» Крюков открыл глаза и понял, что, укутанный пледом, лежит навзничь на жесткой односпальной кровати. Кровать была Ивану Андреевичу явно не по размеру, и пятки его упирались во что-то твердое и холодное. Как позже выяснилось, упирались они в тумбочку у окна.