Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

нужны – не стрессовые ситуации, а в положительном смысле встряски: новые люди, новые эмоции.

– Для Егора Летова метафорой творчества была война, для меня – путешествие, восхождение в горы, а с чем, по-вашему, можно сравнить творческий процесс?

– С мучением каким-то – мучительно это, но и в удовольствие одновременно. Главное, что это у тебя постоянно и ненормированно. День световой, допустим, закончился, ты выходишь из мастерской, закрываешь дверь, но это не значит, что в этот момент у тебя из головы все вылетает – там это продолжает крутиться, ты не можешь избавиться. Тягостный процесс. Со стороны может показаться: «Что он там делает? Кисточкой мажет!» – а профессия сложная, тем более если не хочется быть конъюнктурным, просто деньги зарабатывать, хотя и это-то трудно – даже делая умышленно-конъюнктурные работы, ты пойди еще продай их! Заказов нет – глухо, как в танке.

– Часто ли приходилось работать на заказ?

– Было, но нечасто.

– А это ломает изнутри, когда приходится исполнять чужую поставленную задачу?

– У меня заказчики были удачные. Они шли ко мне, потому что им нравились мои картины, мое ви́денье мира им приглянулось, и они с ним были заранее согласны.

– Вы написали много портретов. Что чувствуют люди, когда видят готовый результат на ваших полотнах?

– Как правило, удивление. Я же и с натуры работаю, и потом дорабатываю. Мне лучше писать знакомого человека, образ которого давно сложился, но и тут неожиданные вещи происходят. Ту же Анну Кораблеву (героиню портрета «Анна в саду») я знаю много лет, а картина сложилась совершенно не в моей стилистике, но мне показалось, что делать надо именно так – фресково, как старые мастера.

– Для вас в портрете важнее решить личные, живописные задачи или же добиваться психологической глубины и достоверности в изображении модели?

– А тут все вместе. Сходство – это первое, но еще добавляется и пластика, и колорит, и какое-то решение. Серов над этим мучился. Одну позу найти, бывает, чего стоит, положение рук выбрать!

– А как нашли позу и колорит для вашего «Красного автопортрета»?

– Случайно. Он называется «Вытирающий кисти». Название – символическое. Я хотел показать конец рабочего дня, напряжение, усталость; там и фигура у меня немного сгорбленная.

– И фон кровавый, и мольберт как гильотина.

– Да-да-да. Он у меня во многих работах проходит. Как гильотина, как некий крест. Мы же тащим все это, а многие свернули, сменили профессию в девяностые годы.

– Если не пишется, как вы поступаете?

– Холсты грунтую. Во-первых, это надо, а во-вторых, удобно – руки заняты механической работой, а в голове идеи вынашиваешь. Процесс идет.

– Кроме живописи, у вас есть другие увлечения – дача, рыбалка, собирание грибов?

– Нет, все здесь – в мастерской. Никаких хобби нет.

– Литература вас подпитывает?

– Я в основном читаю книги про художников – их биографии, письма, воспоминания.

Сложно выйти на большую картину

– Сейчас многие жалуются на отсутствие интереса к серьезной живописи. Вы это ощущаете?

– Наверно, да. На выставки ходит не так много народа, а если и ходят, то одни и те же.

– Как это исправить?

– Не знаю. Мы в Союзе стараемся делать наши выставки разнообразней, приглашаем художников из других городов.

– Это понятно, но должен ли сам художник идти навстречу публике – не опускаться до ее уровня, а как бы туже заворачивать гайки, делать работы более резкими и спорными? Ведь чем высказывание смелее и громче, тем больше людей смогут его услышать. Чем картина контрастнее и острее, тем больше шансов, что человек с улицы обратит на нее внимание.

– Это во многом вопрос экономической ситуации. Чтобы затеять большую картину – как Ершов, допустим, пишет, – надо подвиг совершить. Ведь это затратно – куча времени уйдет, нервов, материалов, а у каждого есть семьи, обязательства. Сложно выйти на большую картину. Чисто житейская, материальная сторона подавляет порывы.

– Но Ершов-то делает – его никакая материальная или житейская сторона не подавляет.

– Это единицы так поступают.

– Какой жанр для вас самый сложный?

– Портрет, конечно.

– Как выбираете модель для портрета?

– Ищу симпатичного мне человека. Мы все стремимся к прекрасному, а прекрасное – это женщина, и, как правило, симпатичная. В основном у меня красивые женщины на портретах. Что уж поделаешь – хочется запечатлеть женскую красоту, пафосно говоря – оставить ее в вечности, а если там еще и внутренний мир богатый… Мне жена подсказала идею написать серию портретов ивановских журналисток. Я начал с Люды Павловской из «Рабочего края», а она – человек подвижный, живой. Я говорю: «Давай мы тебя немножко успокоим и сделаем в уютной, домашней обстановке». Люда принесла на сеанс какой-то плед, любимую плюшевую собачку. Я ее посадил на диван и стал рисовать. Как она потом рассказывала: «Ты бы видел себя со стороны – такие ужимки, пантомимика и мимика». И мне, и ей интересно было. Получился контакт, и портрет получился. От модели очень много зависит.

– В начале разговора вы сказали, что ваше любимое время года – осень. Какие планы на осень нынешнюю?

– Какие планы? Работать. Успеть сделать. Я и в выходные, если все нормально, нахожусь в мастерской. Меня сюда тянет даже по праздникам. Если день не поработаешь, уже что-то не так – чувствуешь себя не в своей тарелке.

УЛИЦА КУВАЕВА

Есть в домино такой термин – «рыба», когда недоиграно, а хода дальше нет, и партия словно зависает в воздухе: у участников еще остаются фишки, а ходить нечем – ситуация заперта с обеих сторон.

Евгений Куваев рисовал рыбу – рыбу как рыбу, не доминошную, но она у него никуда не плыла, не шкворчала на сковородке, не манила речным плеском, не витала в аквариуме.

Потому что рыба была СОВРЕМЕННАЯ.

Сам Куваев считал себя «абстрактным экспрессионистом» и в окуляре искусствоведения сидел на той же ветке, что Нольде, Кирхнер или Джексон Поллок.

Примат бессознательного, неоформившегося начала, набравший цену и вес на Западе, в горбачевскую перестройку пророс и у нас. Тогда это было свежее веяние, даровая свобода, долгожданный прорыв.

На фоне преобладающей в Иванове школы советской, реалистической живописи Куваев чувствовал себя первопроходцем. Андеграунд медленно выползал на поверхность и в узких кругах становился модным, но Куваева, похоже, все это не трогало. Он просто попробовал так писать, и ему понравилось.

Смотришь на картины, и видно, что выплеснуто – пусть где-то небрежно, слишком напропалую, но при этом как-то интересно