Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Куваеве не было воинственности или нигилизма. То, что он делал, не являлось бунтом. Он делал нормальное современное искусство, которое в Иванове не очень ценится и не очень воспринимается, а для него оно было абсолютно естественным. Ничем другим он заниматься не хотел. В этом и заключался его нонконформизм. Как бы жизнь ни поворачивалась, Куваев хотел заниматься только таким искусством».
Он о себе
Из интервью разных лет
– Я живописец. Меня живопись интересует.
– Кто-то может подумать, что я эпатирую публику… Ничуть. Эпатаж и провокация – это добавочные краски в искусстве, служащие средством для достижения цели. Многие художники с этого начинают… Мне это давно уже неинтересно. Мне важна гармония, а все остальное неважно. Занятно, но благодаря своему нищенскому существованию я стал по-новому подходить к творческому процессу. Раньше я просто брал краски и экспериментировал над холстом. Сейчас я заранее обдумываю картину. Рисую ее в голове, прорабатываю все возможные варианты и лишь тогда беру в руки тюбик с краской. Я знаю, что многие меня не понимают и не принимают мои картины. Но меня мало интересует мнение этих людей. Мне гораздо интереснее те, кто думает как я. И если кому-то своему нравятся мои работы – я всегда рад!
– Печально, но в нашей стране на сегодняшний день искусством можно заниматься только в том случае, если ты человек обеспеченный. Парадокс лишь в том, что обеспеченные люди в этой стране искусством не занимаются. А в СССР можно было работать вахтером и быть свободным художником. Я бы, может быть, и не стал бы художником, если бы не жил в те прекрасные времена. Но жизнь сложилась так, как сложилась. Свой выбор я сделал давно.
– Я не ощущаю себя мастодонтом, хотя я наверняка мастодонт. По годам выходит, что мастодонт и динозавр… По-моему, так лучшие годы – это те, что еще до перестройки были. Особенно конец семидесятых. Прилавки магазинов были уставлены настоящим португальским портвейном и кубинскими сигарами, а «гопничества» практически и не было.
– За окном – своя правда, а у меня – своя. Почему я спрятался за такими стенами от той правды? Попробуй я туда выйти, я сразу получу… Потому что я другой – в отличие от той правды. Вот и все.
– У меня тут новые русские были. Приехали из Манчестера. Они говорят: «Андеграунд – это подземка в Лондоне». Деревня. Андеграунд – это Достоевский, «Человек из подполья». Вот откуда я иду. Не Оскар Уайльд мне батюшка родной, а Достоевский.
– Духовность – или есть, или нет. Это уже от рождения. Очень сложный вопрос, откуда она берется. Один рождается девочкой, другой мальчиком – это уже сложно. Господь бог и тот, наверное, не все понимает до конца.
– Если не нравится, могу содрать все нарисованное тряпкой или куском дерева, и возникает другая фактура. Я просто не боюсь испортить работу. Постоянно иду ва-банк, и получается что-то. Вот эту работу я в ванной стирал – чего только с ней не делал. Но все равно, что хотел – не получилось. Я много переделываю. Нарисуешь – кажется, нормально. А на следующий день посмотришь – о ужас! И это надо иметь в виду: что получится плохо, несмотря на то что ты очень старался. И наоборот – делал криво, косо, а наутро думаешь: какой кайф, как здорово получилось.
– В творчестве нет деления на «хочется» и «жизнь заставляет». Тут все очень тесно – как инь и ян, одно иногда переходит в другое. Много непрофессионального прокралось в искусство, и кажется, что мои работы – андеграундного характера, а если разобраться, то по большому счету в них есть все – и композиция, и цвет, и рисунок.
Из заметок девяностых годов
когда я работал в клубе железнодорожников нарисовал картину бык работать приходилось с закрытой дверью но тут я как-то не закрыл ее тут неожиданно появился директор он увидел быка ничего мне не сказал а внизу уже шел разговор художник у нас с ума сошел коров рисует надо его в колхоз послать…
изрядно поработав однажды в мастерской я выбежал на улицу бегу и встретил ломоскова и как настоящий художник очень эмоционально начал делиться радостью что я такую картину написал огурцы называется ломосков на меня посмотрел и говорит а сколько огурцов да говорю фиг его знает…
был выставком очередной выставки посвященной очередному юбилею октябрьской революции я решил тоже отнести несколько работ принес работы на выставком записался вызывают меня захожу сидит комиссия начал расставлять работы и чувствую такое замешательство среди членов комиссии я прекрасно понял что это из‐за работ и начал сразу чтобы расположить комиссию говорить понимаете это вот античная серия похищение европы малютин на меня посмотрел и говорит вы все сказали да нет говорю не все еще он говорит а теперь выйдите отсюда ну мне пришлось выйти прошло 38 буквально несколько секунд мухин вытаскивает мои работы в охапке спрашиваю свободен он говорит мне свободен…
ПЛОЩАДЬ КОВЕРИНА
В мастерской Александра Коверина меня встречали сам художник, несколько его пейзажей и автопортрет в темно-красной рубахе и скромной фуражке советского образца.
Художник был без очков, а «автопортрет» в очках. Один – общительный и подчеркнуто доброжелательный, другой – настойчивый, чуть не придирчивый, с сосредоточенно-настороженным взглядом, направленным куда-то за угол портрета.
Что он так пристально, с бочка рассматривает, оставалось за кадром, но чувствовалось, что он просто так не отвяжется, а будет разбирать, пока не разберется, что там к чему.
И картины у Коверина тоже – обдуманные, рассчитанные, ничего в них нет случайного – все как учили: от А до Я.
Иногда так и хочется, чтобы где-нибудь выскочило какое-нибудь «зю»! Но начни оно выскакивать – уж не испортило бы оно его?
Не каждому нужно заступать за край, покорять очередную неукротимую планету. Нужно брать – свое. Для кого-то «свое» – это летящие в сумерках духи «Капричос», для кого-то – хижина островитян на Таити, для кого-то – поселок Затон, излучина Елнати,
