Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А кормит труд художника? Как вы выкручивались в трудные времена?
– Когда я пошел учиться, отец вышел на пенсию, финансировать меня не мог. Я вагоны разгружал. Когда курс заканчивался, мы с товарищем ездили на халтуру в Сокольский район – готовили стенды, портреты Ленина. Что скажут райкомовские работники, то и исполняли. Однажды, заработав хорошие деньги – 800 рублей, я отлучился из деревни. Приезжаю – мать говорит: «Извини, мы твои деньги израсходовали – надо было крышу крыть шифером…» Ну ладно, проживем. А они правильно поступили. Теперь эта крыша меня не волнует.
– Вы и сейчас под ней живете?
– Да. В шестьдесят первом году мы вдвоем с отцом построили дом. Он – ведущий, а я был на подхвате: строгать, пилить. Нанимали только стропила поставить – у нас дом высокий и бревна 60–65 сантиметров в диаметре.
– И печку клали сами?
– Все сами, отец делал. Я только крышу крыл на дворе. Мы дранки наготовили, отец говорит: «Как же крышу крыть?» А я говорю: «Пап, а я умею! Нам Павел Семеныч, учитель труда, недавно показал, как это делается, мы крыли школьный сарай». «А ну покажи», – говорит отец. Я начал делать. Он: «Хорошо, давай крой». Конек он сам поставил. Потом я в Саратов поехал на большой военный завод – значки делали, стенды, планшеты для ВДНХ. После завода меня на один год зафрахтовали – послали работать в саратовское КГБ. Мы оформляли Музей чекистов. Генерал у нас принимал работу, объявил благодарность.
– И что за люди в КГБ работали?
– С кем приходилось общаться – классные ребята. Образованные, адекватные.
– А в живописи они разбирались?
– Я про живопись с ними не разговаривал. Ходили они все в гражданке. Когда мы свою работу закончили, им понравилось. Мой начальник сказал: «Саша, давай мы тебя устроим куда хочешь – только скажи, и мы это сделаем».
– А вы что ответили?
– Я говорю: «Спасибо…» Я – из деревни, у нас как бы не было принято в жизни устраиваться по протеже. Это считалось «нехорошим делом» (не буду говорить, как у уголовников это называется). Я сказал, что просто уезжаю в Иваново. Они говорят – ладно, давай мы позвоним нашим ивановским товарищам, и они помогут. Я им опять: спасибо, не надо. Ну не надо так не надо. И вот уже годы спустя я думаю, что правильно отказался. Потому что я из Саратова поехал не в Иваново, а в Москву, в Строгановку. И даже как-то не подумал тогда, что можно их попросить помочь с поступлением.
Про город и деревню
– Вы сейчас полгода живете в деревне, полгода в городе, но деревенских пейзажей у вас много, а городских почти нет.
– Сельскую ауру я хорошо знаю. Село, деревня – мне это ближе. Россия и держится, и держалась испокон веков на деревне, и Великую Отечественную войну тоже, можно сказать, деревня выиграла. А город – это… Вот в деревне природа путем эволюции создала уникальные вещи: деревья все разные по своей геометрии, ландшафты уникальные, а городские «джунгли» – это порождения ума и разума человека. Они меня совершенно не интересуют, чтобы их изображать.
– Вы часто пишете избы, сараи, предметы быта. А собственно жители деревни редко появляются на ваших работах. С чем это связано?
– У меня была задумка написать всех жителей моей деревни Базарово, начиная от тети Лизы Варламовой, которая вставала в четыре часа утра, на ферме вручную кормила-поила коров зимой, потом навоз за ними выкидывала… Под конец жизни она была израсходованный человек. В деревне жизнь тяжелая. Я этот быт знаю и однажды написал портрет бывшего танкиста – дядю Колю Волкова, затем тетю Катю Волкову – у нее за столом, за самоваром (эта работа сейчас в США). А дальше не получилось. Тетя Вера Варламова из‐за душевной тонкости, щепетильности стала отказываться: не надо, зачем… А сейчас Базарово вымерло, и я жалею, что моя задумка не осуществилась.
– Как современные жители деревни воспринимают вашу живопись? Вы им показывали?
– Я со школьниками встречался. Заведующая Домом культуры попросила сделать выставку. Жители села мою работу воспринимают спокойно, и это правильно. Я не выдрючиваюсь, не строю из себя художника, а просто делаю свое дело, как они делают свое. Люди деревни держат меня на плаву – они всю жизнь смотрят мне в спину и не дают упасть, особенно в морально-нравственном качестве.
ПЕРЕУЛОК ЦУКАНОВА
Наконец возмужало то поколение, на которое Советский Союз уже не давил, а западная жизнь не была запретной. Вкладыши от жвачки и голливудские боевики безо всякого сопротивления вошли на то культурное поле, где царили «Ну, погоди!» и отечественный КВН. Реклама по телику осталась в глазах.
Наталья Гончарова и Эгон Шиле сделались такими же полноправными участниками художественного процесса, как Саврасов и Гойя.
Все традиции сравнялись, и любая из них стала необязательной.
Максим Цуканов – один из тех, кто верен старому, а делает новое, потому что иначе воспринимает мир. Он уже не может писать, как Грабарь или Левитан, – не потому, что это было бы с его стороны подражательство; это было бы вранье.
Эстетика обстоятельств, окружающая Максима, была другая, и, как любой художник, стремящийся к самостоятельности, он не мог пройти мимо, не мог не откликнуться. Эпоха диктует, а время решает, кого вооружить каменным топором, кого мечом, кого автоматом Калашникова, а кого – компьютерной мышью.
Картины Цуканова построены на контрастах, но холодное и теплое, большое и маленькое, мужское и женское у него не воюют, а находятся в спарринге, счастливом соперничестве. Яркость – взаимная.
У Цуканова – обостренное, в чем-то даже утрированное чувство цвета. Он не желает видеть рутину блеклой, не желает смиряться – все или ничего. Подавленный и вялый пейзаж не нужен.
«Я столько утрирую в своих картинах, что потом и не узнать. Солнце много подсказывает. Солнечный свет дает очень много», – манифестирует Цуканов.
Живопись для него – как в восточных единоборствах – борьба за совершенство, за некий пик, точку экстремума. Недаром он гордится, что родился в один день со знаменитым актером, каскадером и мастером боевых искусств Брюсом Ли. Если ты художник, нельзя прозябать, а нужно наносить удар за ударом (белым, синим, оранжевым, красным), шлифовать мастерство. В этом есть некий идеализм и что-то фатальное. Это притягивает.
