Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

я перестал ходить на выставки. Никто не реагирует. Делаешь – думаешь: это кого-то обрадует, ляжет на душу, – а получается, что не радует почему-то.

– Но Ершов тебя хвалил, Толстопятова, Климохин…

– Ну фанатов у меня все равно нет.

– Ты осознаешь, что в наше время занятие, грубо говоря, серьезной живописью – дело бесперспективное?

– А никто и не сказал, что у меня серьезная живопись. Может, это на самом деле отсебятина, любительщина. Я не знаю, что думать, кому уже верить. Не нравится зрителям – что я могу делать? Неинтересна она.

– Ты продал хоть одну картину?

– Одну – «Синее дерево». Вообще я два года уже ничего не делаю. Все меня расстроило.

– Не хотелось уехать из Иванова?

– Конечно, хотелось, а дом как оставишь? Отец болеет, с деньгами туго. Говорили мне в Москву, а как? У меня не хватает ума даже понять, куда там соваться, с чего начинать. «ВКонтакте» выложил свои работы, и все, дальше они не идут.

– Ты следишь за новыми тенденциями в живописи, за художниками-ровесниками?

– Сейчас больше дизайнеры выходят. Они делают интересно, но это не для меня. Мои работы тоже цветные, но у меня же не дизайн, это к другому относится.

– А кто из признанных мастеров для тебя вершина?

– Полнó! Рерих, Сарьян, Поленов, Шишкин. Ван Гога я люблю. Я через него понял, что без цвета ты не художник, цвет сразу зажигает красоту, пробуждает чувства. Репин мне с детства нравился – он тоже не так прост. Старые мастера никуда не ушли, и я от них далеко не ухожу. Я просто в реализме пытаюсь сделать ярче, чтобы – ух! бум! – как в песне хорошей.

– Наше с тобой поколение выросло на русском роке. Кто тебе ближе из рок-музыкантов?

– Шевчук, Цой. Я, по сути, у них и научился закладывать одну, особенную мысль в произведение – чтобы все вело к ней, чтобы в картине все читалось ясно и просто, как в поговорке. Над поговорками не думают, а они на нас действуют. У Цоя тоже все просто, он лишнего не скажет – даже в интервью. А как в изобразительное искусство такое перевести? Я упрощал все до степени яркости.

– Мне сказали, ты трамваи красил.

– Да, я был маляром, потом стал слесарем – в том же ТТУ. Как-то спокойно меня перевели с одной должности на другую, подсказали, где надо. Потом сократили, и куда я теперь? Для художников нет ничего. Нужны дизайнеры с программами, а я не хочу, неинтересно.

– Ты куда-то поступал после художественного училища?

– В Текстильную академию, но я ее не любил – там все было не так. Я там терпел, и меня там терпели.

«Воображение у меня не очень»

– Ты долго работаешь над картиной?

– Начинаю так – первый день выбираешь сюжет, на другой подгадываешь под него: в какое время выйти на природу, чтобы вернулось то же состояние, чтобы солнце так же падало… Выбираешь формат – штук пять листов выкинешь, прежде чем поймешь, какой нужен. И вот когда ты уже уловил, начинаешь писать и сам с головой загребаешься в эту писанину…

– Занятия живописью изолируют от жизни?

– Изолируют. Когда меня из ТТУ уволили, я у тети Иры, соседки, в саду писал, отрешался от всего, закрывался полностью. Не то что каким-то космонавтом летал… Это тяжело, от работы устаешь.

– Зато эйфория в конце какая!

– Она, знаешь, очень маленькая. Говорят – «вдохновение»… Вдохновение – ерунда. Там какой-то есть момент, градус, когда у тебя получилось, но он такой мгновенный – когда ты довел, довел, и все: счастлив, «пойду домой, чайку попью». Но надолго ли это? Ты приходишь – у тебя делов навалом, проблемы нерешенные… Поэтому пишу я редко, получается не сразу. Чтобы вышла работа, нужно сотню листов перемахать, нужно месяц ежедневно хотя бы часа по два, по три выделять время, отрешаться каждый день, а если у тебя все на нервах?

– Да, бытовуха, но в этом и есть выбор. Ван Гог не колебался, какую занять позицию, – против любых житейских обстоятельств.

– Я тоже так говорил десять лет назад: «Ничего меня не переубедит, я поднажму и буду художником». Хер там. Десять лет тыкал-тыкал, тыкал-тыкал – и ничего. Не знаю, куда дальше. Слишком все заело.

– В твоих картинах многие цветовые куски ты намеренно выхватываешь, заостряешь…

– Без контрастов красоты не добьешься, вяленько будет. Мне хочется, чтобы красота выплеснулась. Я к одному все иду-то – лишнее убрать, главное оставить.

– А это не некая искусственная накрутка, подгонка под результат?

– Нет, я же ничего не искажаю, не пишу картины-фэнтези. Меня натура подталкивает. Придумать можно много, и придумать глупо, как обычно и бывает, но я реалист, воображение у меня не очень. Если я не вижу, я не нарисую.

УЛИЦА МУХИНА

«Там на неведомых дорожках / Следы невиданных зверей» – такой была моя первая ассоциация при взгляде на гобелены Владимира Мухина.

Персонажи на них действительно сказочные или, точнее, мифологические. Вот сторожевая рыба охраняет морские жемчужины. Вот козлы-мудрецы в профессорских очках. Вот молодильные яблочки для Ивана-дурака.

Вот ящерицы, зебры, хамелеоны.

Вот лестница в небо, вокруг которой ходят элегантные хищные птицы. Зачем птицам лестница? У них же есть крылья. Образы неоднозначны и оттого увлекают.

При всей «фэнтезийности» работы строго выверены, взвешены и продуманы – на создание одного гобелена (как правило, стороной метр на метр) уходит до полутора месяцев работы. Мастерство идет рука об руку со здравым смыслом, диковинность с простотой.

Искусствовед Елена Толстопятова назвала Мухина «Ловец солнца и ветра».

Из раза в раз, из года в год возвращается он к сюжету о похищении Европы, и каждый раз девушка и бык у него по-разному «похищают» друг друга под небом Эллады.

Простор открыт, и тростник легко превращается в дудку, рыба – в лодку, а современная студентка – в очаровательную нимфу, заколдованную синей ниткой (гобелен «Пробуждение»).

Силуэты древних, тероморфных богов проступают из воздуха над чашечкой эспрессо. Они, как орнамент, как звездное небо, но они уже есть, они уже прибыли.

Цивилизация не мешает. «Парк постиндустриального периода» соседствует с народно-календарным «Покровом», таинственная Азия («В ожидании чуда») – с Западной Европой («Птицелов»).

Какая-то архаика, прочувствованная человеком сегодняшнего дня, привыкшего к компьютерам, многолюдью городских улиц, маффинам из пекарни, дорогим украшениям, звучит у Мухина естественным образом и безо всякой натуги. Он ничего не проповедует, а просто