За строкой приговора… - Анатолий Безуглов

И вот сегодня я обвиняю его в том, что он забыл об обязанностях отца, что он день за днём отравлял жизнь дочери, старался уничтожить в ней все светлое и чистое, что есть в ребёнке, и превратить её в религиозную фанатичку…

Наталья Матвеевна напомнила события 15 сентября. Ещё раз развернулась перед слушателями картина дикого избиения.

– Я обвиняю вас, Акимов, – строго сказала она, – также в том, что вы подняли руку на граждан, пытавшихся спасти от вас вашего же ребёнка. Неужели вам не кажется чудовищным ваше поведение?

Соколкин, скромный, очень тихий человек, не побоялся вашей ярости и ваших кулаков, вошёл и отобрал у вас дочь. Все, кто проходил в этот момент мимо вашего дома, призывали вас образумиться, прекратить бесчинство. Когда в дело вмешался сержант Коршунов, вы затеяли с ним драку…

Степан сидел безмолвно и неподвижно, будто речь общественного обвинителя его не касалась.

– Я прошу суд сурово наказать Акимова и лишить его родительских прав, – говорила Карасева. – Сегодня утром мы узнали, что общественность нашей области добилась направления Вали в пионерский лагерь «Артек». Чужие ей по крови, но родные по духу люди позаботились о ней. Врачи и сестры больницы не спали ночей, чтобы скорее восстановить здоровье ребёнка. Я позволю себе зачитать несколько выдержек из писем, присланных незнакомыми людьми, узнавшими о преступлении Акимова.

«Это зверство, – пишет рабочий-строитель Прохоров, – вызвало у всех нас величайший гнев и негодование. Акимов должен понести самое суровое наказание…»

Вот письмо отца двух детей товарища Букатова: «Я не могу оставаться равнодушным к такой жестокости и подлости взрослого человека по отношению к своему ребёнку. Моё мнение такое: приговор Акимову должен быть самым строгим».

«Иуды под маской святости, оказывается, ещё встречаются в нашей жизни, – читала Наталья Матвеевна. – Тот, кто поднял поганую лапу на красный галстук, должен быть строго наказан. Я имею трех детей с красными галстуками. И этим я горжусь, потому что мои дети – счастливые дети. Они живут под солнцем радости и счастья» – так пишет инвалид Отечественной войны Коропцов.

Писем, подобных тем, выдержки из которых я вам прочитала, десятки. И все люди, писавшие их: рабочие, колхозники, служащие, пенсионеры, – вместе со мной просят вас, товарищи судьи: самое строгое наказание изуверу!

Я думаю что будет правильным, если суд вынесет частное определение по поводу отношения к Акимову руководителей и профсоюзной организации радиозавода. Их равнодушие к судьбе члена коллектива – одна из причин вступления Акимова в секту. Товарищи с завода могут сказать: это, мол, исключение, единичный факт. Но в нашем обществе не имеет права на существование даже единичный факт изуверства.

Перед нами раскрылась картина того, как постепенно и упорно всасывала секта в свои сети Акимова. Он был одинок. Никто не пришёл ему на помощь, никто не подал дружескую руку, чтобы помочь выбраться из болота. Не было, мол, сигналов! Нельзя же, товарищи, ждать, пока человек попросит спасти его. Больше чуткости, больше внимания каждому человеку! Нужно знать, чем он живёт, что у него на душе, как можно скорее и действеннее прийти ему на помощь в трудную минуту. Пусть же случившееся будет всем нам хорошим уроком.

Затем выступил адвокат.

Когда за барьером поднялся Степан Акимов, зал насторожился.

– Выступала тут жена моя и другие… – глухо сказал Степан. – Калашников много говорил… Называли меня тёмным человеком, доказывали, что глуп… Даже к доктору водили: не сумасшедший ли я? А я ничего не знаю – где правда, где нет её. Верил я тебе, брат Афанасий, больше, чем самому себе. Может, слаб я духом и погибнуть мне суждено. Но не могу я идти против дочки и Марии. Что ты мне за них дашь, Афанасий? Блаженство тысячелетнее? А какое мне без них блаженство? Пусть уж если погибать нам, так всем вместе!

Он умолк, и в наступившей тишине стал слышен громкий шёпот Калашникова:

– Что делаешь? Раб господень, а такое говоришь…

Анна Ивановна сделала Калашникову замечание. А Степан, казалось, не слышал реплики «брата».

– Многое я видел, что не нравилось мне. И каждый раз сам себе говорил: голос сатаны! Умолкни, покорись и вымаливай прощение. А сейчас говорю: не надо мне прощения ни от тебя, Афанасий, ни от бога, ни от суда. Раз положено мне наказание за то, что на кровь свою руку поднял, пусть и осудят… Прошу прощения только у дочери своей, Валечки, у тебя, Маша, и у вас, Наталья Матвеевна.

Акимов обернулся к учительнице и низко ей поклонился.

После последнего слова Калашникова суд удалился на совещание. Публика вышла из зала. В фойе клуба люди смогли наконец высказать все, что передумали в эти часы.

– Кто бы мог поверить, – говорил собравшимся вокруг него пожилой рабочий, – что такие вещи возможны в наше время. Ведь я же хорошо знаю Степана. Отличный семьянин был. И на тебе…

Через час суд объявил приговор. Калашникова приговорили к пяти годам лишения свободы, Акимова – к двум.

Степан выслушал приговор молча.

…В исправительно-трудовой колонии Степана сразу же поставили на знакомую работу – по столярной части. Он принялся за труд с каким-то непонятным для окружающих ожесточением.

Тяжёлые, неотвязные думы лишали Степана покоя. Если бы он отдохнул перед сном, то пришлось бы ворочаться на нарах чуть не до утра. А так Степан проваливался куда-то, едва голова касалась подушки.

Вскоре рвение Степана было замечено. Имя его появилось на Доске передовиков. Не раз начальник отряда заговаривал со Степаном, советовал прочитать книги, втягивал в беседу. Акимов отмалчивался и глядел куда-то вдаль, мимо плеча воспитателя, думая о своём.

Степана сделали бригадиром. Под началом у него работали четверо молодых парней, не успевших ещё овладеть никакой специальностью. Степан учил их основательно, посвящая во все тонкости мастерства. Подолгу говорил о капризах и привычках разных пород дерева, о том, как нужно дружить с инструментом, чтобы он был послушен воле мастера. Но как только беседа переходила на другие темы, из бригадира нельзя было выжать ни слова.

Возможно, так и прошёл бы весь срок заключения, если бы мастерской не дали заказа со стороны: изготовить столы и стулья для детского сада.

Степан молча выслушал распоряжение начальника и, не взглянув на чертежи мебели, коротко сказал:

– Этого делать не буду.

Степана тут же сместили с бригадиров, он ушёл, сунул голову в подушку и так лежал, не засыпая и не поднимая головы.

Под вечер его вызвал начальник отряда Куницын.

Степан вошёл в небольшую чистую комнату, где стоял стол, сделанный его, Степана, руками, и сел по приглашению Куницына на стул, тоже его, Степана, производства.

Куницын обратился к Акимову с просьбой. Самодеятельный коллектив готовит спектакль. Нужны декорации. Не может ли он, Акимов, возглавить бригаду театральных плотников этак на неделю – на две.

Прошло недели две. Степан работал за кулисами клуба, когда его вызвали.

– Акимов, свидание…

В маленькой комнатке Степан увидел жену и Валю. Он и рта не успел раскрыть, как девочка повисла, ухватившись ручонками за его шею. А жена заплакала в голос.

– Ну что ты, – неловко уговаривал её Степан. – Теперь-то чего реветь?.. Перестань, а то, гляди, и Валюшка заплачет…

Степан не мог простить себе месяцы напрасных мучений. Ведь самому написать им надо было. Хорошо, что Куницын оказался таким душевным человеком. А то так бы и не знал, простили они его или нет.

Как-то Степан пришёл в библиотеку и, вытащив из кармана бумажку, где толстым плотницким карандашом рукой Куницына было написано название книги, протянул её библиотекарю.

Книга называлась «Библия для верующих и неверующих», и Степан с первого раза многого в ней не понял.

За повторным чтением этой книги Степана застал Куницын. Они долго говорили в этот вечер, прохаживаясь по дорожке вдоль бараков.

Многие неверующие, с которыми до сих пор доводилось встречаться Степану, либо хохотали над Степановой «дурью», либо сокрушённо качали головами, доказывая, что в наши дни нельзя верить в бога. В лучшем случае собеседники Степана ссылались на спутники, атомную энергию, успехи астрономии.

Куницын вёл разговор совсем по-другому. Именно здесь Степан понял, что к чужим верованиям нужно относиться с уважением и что религиозность вовсе не является признаком «глупости», «дури», «бестолковости».

– Можно быть умнейшим человеком и верить в бога, – говорил Куницын. – Был такой великий учёный – Дарвин. Он до сорока лет верил в бога и только, когда сам убедился в том, что бога быть не может, порвал с религией.

Степану очень хотелось спросить, как же это случилось, что простой смертный вдруг смог сам убедиться в таком деле, но он постеснялся.

– У меня бы на вашем месте возник вопрос, – улыбнулся Куницын. – По вероучению иеговистов, такой человек, как Калашников, чуть ли не святой и он, конечно, должен «спастись». А ведь вы, неглупый, умеющий понимать людей человек, не можете не видеть, что Калашников – прохвост…