Приговор на брудершафт - Геннадий Геннадьевич Сорокин

хотел пустить ей пыль в глаза, убедить, что нашел девушку, на которой хочет жениться. Дерябина категорически отказалась с ним поехать, так что пришлось изображать его невесту мне. Знакомство со старушкой прошло на удивление гладко. Она хлопотала вокруг меня, словно мы только что вернулись из ЗАГСа. Пока Долматов переодевался, пересчитывал деньги, что-то записывал, мы с его матерью попили чайку и даже нашли общие темы для разговора. Ну, как нашли… Она болтала без умолку, а я поддакивала в нужный момент. Долматову понравилось представление, и он решил меня отблагодарить. Когда мы вышли из подъезда, он протянул пятьдесят рублей и с ухмылкой сказал: «Держи, заработала!» Я взяла деньги и поклялась при случае отплатить ему за унижение. Я бы подстроила Долматову мелкую пакость, высмеяла бы его в кровати или еще что-нибудь в этом роде, но не так же, как получилось! Весть об изнасиловании младшей Дерябиной была для меня как гром среди ясного неба. Лену Дерябину насиловать было ни к чему, она и так была на все согласна, но против закона не попрешь! Кто-то тщательно поработал над инсценировкой преступления.

– Когда ты поняла, что его подставили?

– С самого начала. В любом преступлении есть сомнительные моменты, над которыми следователю надо поработать, а тут все ясно, все доказательства налицо. С юридической точки зрения задумка была осуществлена безупречно. Есть жертва, есть доказательства и мотив преступления. Зачем только это было сделано, трудно сказать. Если из-за денег и видеомагнитофона, то овчинка выделки не стоила. На сестер Дерябиных потом столько грязи вылилось, что не позавидуешь. Особенно не повезло Кате. Отец фактически выгнал ее из семьи, и она скатилась до уровня жизни обычной советской студентки. Обратное превращение – из князи в грязи! То она по ресторанам шиковала, а тут при мне в кулинарии полуфабрикаты выбирала.

– Кто, по-твоему, все это устроил?

– Скорее всего, сама Катя. Она, наверное, не разобралась в вопросе и думала, что заявление об изнасиловании можно забрать. Одно могу сказать точно: Нечаева действовала по ее инструкциям. Сама по себе Марина не рискнула бы в эту историю ввязываться и милицию вызывать. Хотя… кто его знает!

– В смысле? – не понял Воронов.

– Из Кати актриса никудышная. Если она врет, то по ней это видно. После изнасилования я увидела ее примерно дня через два. Она была ошарашенная, не знала, за что хвататься. Потом отошла и взялась действовать. Обобрала мою будущую свекровь. Все из нее вытянула, даже ношеные джинсы Долматова забрала. Но это было после, а в первые дни на нее было жалко смотреть.

– Буглеев уверял меня, что Нечаева вызвала милицию по собственной инициативе.

– Все может быть! Но маловероятно. Одно могу сказать точно: я к этой истории ни малейшего отношения не имею.

– Верю. Давай про квартиру.

– Пока шел суд, я присматривалась к матери Долматова и поняла, что ей нужна поддержка, что она чувствует себя одинокой, брошенной на произвол судьбы. Все участники процесса смотрели на нее как на мать насильника, как на женщину, породившую преступника. Я старалась держаться в стороне, а когда Долматова осудили, пришла к ней и напомнила о себе. Мне нужно было материальное доказательство моих отношений с Долматовым. Учитывая умственные способности старушки, это могла быть фотография или письмо от сына. Письмо подделать я не могла, а с фотографией помог случай. Нечаева, Катя и Долматов сфотографировались на память. Фотка валялась у Кати в гостиной. Я забрала ее еще до ареста Долматова, думала подшутить: нарисовать ему рожки и вернуть карточку на место. После суда я решила, что в этой фотографии – ключ к сердцу матери Долматова. Изготовить новую карточку было делом техники. Я отрезала Катю и Марину, оставила одного Долматова. С фрагментом фотографии, где была Дерябина, пришла в фотоателье и попросила сделать мне точно такой же снимок. С третьей попытки у фотографа получилось подобрать и освещение, и размер. Он, кстати, не поинтересовался, зачем мне дублировать неизвестную девушку на фото. С двумя частями фотографии я пришла в художественную фотомастерскую и попросила сделать цветной портрет. Моя просьба вопросов не вызвала. Мастер совместил два фрагмента, перефотографировал их на один снимок, и с него сделал увеличенный портрет. При изменении размеров фотографии стык между мной и Долматовым стал размытым, и определить на глаз, что это фотомонтаж, стало невозможно. Фон общего снимка отретушировали, одежду раскрасили. Я, когда посмотрела, что получилось, сама обомлела – настолько правдоподобно мы смотрелись с Долматовым. Даже выражение лиц у нас было одинаково умиротворенным. Его мать, когда увидела портрет, заплакала и охотно поверила, что я его невеста и буду ждать невинно осужденного жениха восемь лет. Бред, конечно. Кто будет восемь лет молодости на ожидание тратить? Не всякая жена согласится столько лет в одиночестве провести, жизнь впустую потратить, а если сделает вид, что ждет, то будет по ночам тайных гостей принимать. Да и было бы для кого стараться! Долматов – мужичонка так себе, ничего выдающегося. Если бы он восемь лет назад предложил мне пойти за него замуж, я бы отказалась.

– Так ты еще во время суда решила завладеть квартирой?

– Зачем же так сразу – завладеть! Прописаться, обрести свой угол. Не век же мне с родителями жить и жениха с квартирой присматривать. Можно самой попробовать жилплощадью обзавестись. Знаешь, сколько я с его мамашей намучалась? Попробуй пожить в одной квартире со старухой, у которой едет крыша. День-два вынести можно, а на третий появляется желание собственными руками придушить старушонку и избавиться от ее бесконечного нытья.

– Ты сразу к ней переехала или выждала время?

– Прекрати со мной разговаривать, как с обвиняемой! – разозлилась Титова. – Если хочешь потренироваться в допросе, выбери другую жертву. С Жигулиной поговори или с Мариной, а на мне нечего отыгрываться. Если ты взял меня за горло, это еще не значит, что можешь издеваться, как вздумается.

– Мир, дружба, жвачка! – предложил Воронов. – Не обращай внимания. Продолжай.

– Вначале я приходила к ней по вечерам – просто так, посидеть, вспомнить, какой у нее хороший сын был. Потом стала бегать за продуктами, врача из поликлиники вызывать. Как-то раз засиделась допоздна и осталась ночевать. Через некоторое время перевезла к ней свои вещи и уговорила будущую «свекровь» прописать «невестку» у себя вместо осужденного сына. Письма в зону она писала под мою диктовку, у самой уже ума не хватало, как связно события изложить. Ответные письма я легко перехватывала. Как только почтальон принесет почту, так я тут же проверяла ящик и письма из зоны изымала. Сколько угроз и проклятий он на мою бедную голову обрушил! Я за его сумасшедшей мамашей ухаживала, а он обо мне ни единого хорошего словечка не написал.

– Наверное, заслужила! – не удержался Воронов.

– Ты опять начал?

– О, нет! Я просто слышал эту историю с другой стороны, и мне есть с чем сравнивать. Долматов, кстати, о вашем свидании вспоминал как о самом ярком событии в жизни.

– Вот где был ужас, прости господи! – воскликнула Титова. – Когда его мать стало невозможно оставить в квартире одну, я устроила ее в дом престарелых. Чего это мне стоило, одному богу известно! Ты в курсе, что старика просто так в дом престарелых не возьмут? Нужно направление от врача, согласие от органов опеки и попечительства и еще куча всяких бумаг. Я пришла в опеку и говорю: «Она включает газ и забывает поднести к конфорке спичку. Вы что, хотите,