Право на жизнь. История смертной казни - Тамара Натановна Эйдельман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Формально зверские законы Соборного уложения продолжали действовать, но в реальности «мораторий», введенный Елизаветой Петровной, оставался в силе. За всю екатерининскую эпоху в исполнение было приведено всего несколько смертных приговоров. В 1764 году казнили Василия Мировича, пытавшегося освободить заточенного в крепости свергнутого императора Ивана Антоновича, в 1771 году после Чумного бунта в Москве повесили дворового Василия Андреева и купца Ивана Дмитриева, а также Алексея Леонтьева и Федора Деянова – всех их признали виновными в том, что они натравили толпу на архиепископа Амвросия.
Восстание Пугачева показало, как сильны были народное недовольство и ненависть к помещикам. Ответ государства был таким же яростным – о гуманности на какое-то время забыли все, включая Екатерину. Павел Потемкин, дальний родственник екатерининского фаворита, какое-то время возглавлявший следствие над пленными повстанцами в Казани, писал императрице: «Когда страждет целое отечество, должно правосудию забывать иногда и жалость, нужную в другое время. Суду не должно помышлять о том, кто произвел зло и о его несмысленности, но о следствии сего зла. А как слабое или строгое наказание в таких случаях делается не без примечания народа, то и остаток язвы наказанием или исцеляет или попускает»[97].
Вообще-то, эти в «Наказе» слова противоречили идеям, высказанным императрицей меньше чем за десять лет до пугачевского восстания, – о том, что строгие наказания не обязательно помогают предупреждать преступления. Считала ли Екатерина возможным в данном случае руководствоваться тем же принципом, трудно сказать, но следствие по делу повстанцев велось жестоко, с применением телесных наказаний и пыток, хотя члены следственной комиссии и пытались разделить допрашиваемых на разряды в зависимости от тяжести их вины. Главное – они в принципе исходили из того, что жизнь мятежников, и особенно их главарей, сохранять не надо.
Когда Пугачев попытался освободить пленных единомышленников, находившихся в Казани, Потемкин «потребовал от губернатора Я. Л. Бранта перевести "в крепость всех важных колодников", а получив отказ, приказал "караульному офицеру при крайности не щадить их живых"»[98]. Так и было сделано, по крайней мере по отношению к некоторым пленным. Затем подпоручика Федора Минеева, который перешел на сторону Пугачева и стал у него подполковником, приговорили разжаловать в солдаты и наказать 12 000 ударов шпицрутенами. Фактически это был смертный приговор – Минеев после наказания умер.
Далее пошло по нарастающей. Когда борьбу с Пугачевым, а заодно и следствие передали Петру Ивановичу Панину – просвещенному аристократу, брату того самого Никиты Панина, который втайне мечтал об ограничении самодержавия и составлял проект конституции, – жестокость расправ резко возросла. Панин сам позже вспоминал, что за шесть месяцев приговорил к смертной казни 324 мятежника.
В августе 1774 года в сражении было захвачено в плен около 6000 восставших, и Панин предложил приговорить к смерти всех, кто был у Пугачева «в чиновниках», то есть наиболее активных участников, руководителей восстания, а остальных «с жеребия повесить с трехсот человек по одному»[99].
Помимо тех, кого казнил Панин, из 12 500 повстанцев в Казани были казнены 38 человек, в Оренбурге – 4, тайная экспедиция Сената приговорила к смерти шестерых. Естественно, в эту статистику не входят те, кто погиб от пыток во время допросов или под шпицрутенами.
Следствие явно не следовало идеям смягчения наказаний: приговоренных вешали, четвертовали, сажали на кол, а тела оставляли на долгое время на всеобщее обозрение, что, как мы помним, делало кару еще более тяжкой.
Из непосредственных руководителей восстания к смертной казни приговорили шестерых, причем самому Пугачеву и Афанасию Перфильеву, которых должны были четвертовать, сначала отрубили голову, а потом уже руки и ноги. Есть весьма обоснованное предположение, что это было сделано по тайному указу Екатерины, чтобы они меньше мучились.
Интересно, что знаменитый мемуарист Андрей Болотов, присутствовавший при казни и, конечно, ничего не знавший об этом тайном распоряжении, объяснял для себя произошедшее по-другому: «Не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жизнь свою смертной казни не производившего»[100].
Что касается подкупа, то вряд ли у пленного Пугачева могла быть такая возможность, а вот факт, что палачи действительно уже много лет никого не казнили, Болотов подметил точно. Когда через полвека возникнет «необходимость» казнить декабристов, тоже возникнут сложности.
Существует рассказ обер-полицмейстера Княжнина, который, впрочем, не заслуживает большого доверия, но при этом ярко говорит об отношении к происходившему даже в описании полицейского чина: «Пятерых осужденных к смертной казни… отдали в руки кату, или палачу. Однако, когда он увидел людей, которых отдали в его руки, людей, от одного взгляда которых он дрожал, почувствовав ничтожество своей службы и общее презрение, он обессилел и упал в обморок.
Тогда его помощник принялся вместо него за выполнение этой обязанности. Этот помощник, бывший придворный форейтор, совершил какое-то преступление и, чтобы спасти себя от тяжкого наказания, согласился сделаться палачом. Если бы не он, то исполнение приговора должно было бы приостановиться»[101].
Этот странный рассказ не подтвержден ни одним другим свидетелем, но даже если Княжнин, рассказывавший об этом много позже, за обедом, после обильных возлияний, придумал историю об излишне чувствительном палаче и его помощнике, такой факт тоже показателен. Палачи в России к началу XIX века по-прежнему умели делать много ужасного: бить кнутом, рвать ноздри, клеймить. Но они не умели казнить…
Еще одна легенда, связанная с казнью декабристов, гласит, что двое или, по другим сведениям, трое из пятерых приговоренных сорвались – и их пришлось вешать заново. При этом, по легенде, Сергей Муравьев-Апостол сказал: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!» Мы не знаем, были ли в действительности произнесены эти слова, но – при всем ужасе ситуации, что в 1775 году, что в 1825-м – казнить палачи действительно постепенно разучились. И это удивительная черта жестокой российской жизни.
В XVIII веке казни – и наказания – свершались при стечении народа. Остерман клал голову на плаху под взглядами собравшихся, язык Наталье Лопухиной урезали публично. Что уж говорить о четвертовании Пугачева, во время которого
