Жизнь удалась - Андрей Рубанов

— Она ему жена.

— А может, за ее деньги?

Капитан рванул кобуру, ухват ил прохладную рукоять, но первый квадратный уже зажал железными пальцами его запястье, а второй тянул из-под пиджака свою рукоять, такую же; вдруг напряжение сошло на нет, все трое опомнились, шумно выдохнули, ослабили хватку; первый квадратный — теперь он был красным от волнения — отрывисто прохрипел:

— Начальству своему — докладывай что хочешь. Но к этому трупу, и к этой девке, и к этой истории ты с сегодняшнего дня потеряешь всякий интерес. И будешь заниматься исключительно своими прямыми обязанностями. А мы проследим. Иначе — голова слетит с плеч и у тебя, и у твоего начальства. Понял?

— Понял.

— Не «понял», а «так точно, товарищ майор».

— Так точно, — тихо ответил Свинец. — Только ты, майор, мне не товарищ.

Квадратный сузил злые глаза, потом расслабился и даже ухмыльнулся.

— А ты чего, капитан, такой злой?

— Мне так жить проще.

— Как тебе новая вдова?

— Я не люблю смотреть на вдов.

— Да? — удивился квадратный. — Воевал, что ли? Чечня?

— Это тебя не касается.

— Воевал, воевал, — утвердительно произнес второй. — Видишь, какой борзый. Что ж ты, капитан, творишь? Боевой офицер, а устроился на побегушках у буржуев? Ты знаешь, что этот Матвеев был в разработке? С налогами мухлевал, крышу бандитскую содержал, контрабандой не брезговал…

— Мне без разницы, — спокойно сказал сыщик — Моя работа — убийства раскрывать.

— Вот и раскрывай, — скрипучим голосом перебил второй. — А не лезь к богатым вдовам в кошельки. Или еще куда…

Оба мордоворота заулыбались, перемигнулись, и сидящий за рулем повернул ключ, запустил мотор; замерцали огоньки, ожили многочисленные циферблаты, все забормотало, уютно подсветилось, задышало надежной железно-электрической жизнью.

— Свободен, — грубо сказал тот, что сидел за рулем. — Если что — звони.

Капитан дернул дверь, выпрыгнул из уютного кожаного полумрака на ледяной асфальт.

— Не дождешься, — пробормотал он и сунул руки в карманы.

Машину свою он оставил поодаль, во дворе — чтоб не возбуждать в местных коллегах зависть. Перед тем как двинуться прочь, обернулся. Некоторые люди всегда оборачиваются напоследок.

Из полуоткрытой двери морга на капитана внимательно смотрел незнакомый ему коротко стриженный, круглоголовый человек с упрямо сжатым безгубым ртом.

Их взгляды встретились.

15. Оранжевое небо

Когда понимаешь, что ты умер, что для тебя в мире больше нет места, — все сразу становится на свои места.

Когда понимаешь, что ты умер, вся твоя жизнь видится условным, сомнительным рейсом из точки А в точку Б. Пребывая вне этих точек, и вне всяких систем координат, и вне всего, что тебе понятно, ты смеешься над собой и координатами, — а что еще делать, если нет ни тебя, ни координат.

Тебя нет; но там, где тебя нет, есть то, что от тебя осталось.

— Сейчас будет всем известный фокус, — сказали Матвею. — Гебе предъявят картинки всей твоей жизни. Они пойдут одна за другой. Не нервничай. Можешь смотреть, как кино. Как фильм, сделанный скромным, но добросовестным оператором под руководством скромного, но добросовестного режиссера. Гляди, переживай, анализируй, страдай и вникай…

— Я понял, — сказал Матвей. — Перед глазами умирающего проходит вся его жизнь.

— Нет, — одернули его. — Не так. Глаз у тебя нет. Ничто никуда не пройдет. Твоя память, затухая, вбросит в мозг все, что накоплено. Возможно, не в том порядке, как происходило в реальности, но ты, наверное, разберешься…

Он увидел себя — маленького Матвея, младенчика с пухлыми щечками и смышлеными глазенками, с розовыми пальчиками, трогающими мамкину грудь. Он увидел себя почти совсем взрослого, в колготках с оттянутыми коленками, в байковой рубашке в клетку — пятилетнего посетителя детского сада, удивительного места, где в ряд стоят эмалированные горшки, где главным кошмаром является ежедневное употребление столовой ложки рыбьего жира, где показывают диафильм про аленький цветочек, где на новогодний праздник девочек рядят в снежинок, а мальчиков — в зайчиков.

Он увидел себя, шагающего в первый класс, с бешено колотящимся сердцем, отягощенного портфелем из резко пахнущей искусственной кожи, вталкивающего в руки учительницы завернутые в хрустящий целлофан гладиолусы; и огромную, как Вселенная, школу, и пугающую дисциплину, и остро отточенные мамой карандаши, и диктанты; и первые летние каникулы, и ощущение заоблачного, зашкаливающего счастья — оказывается, три лучших летних месяца дарованы как свобода, как время удовольствий, можно засыпать, когда хочешь, и просыпаться в полдень, а не в половине восьмого, и все, все, все так хорошо, что самому не верится. Вдруг опять первое сентября, и новый букет, и булки в столовой, и двойки, но и пятерки тоже, и вредные девчонки, и контрольные за полугодие, и хрустящий, свежеотглаженный пионерский галстук, и ледяная горка во дворе дома, и неожиданная драка с хулиганами из соседнего двора, и замерзающие на верхней губе соленые сопли; а надо всем — оранжевое небо, напитывающее душу счастьем. Все хорошо; и даже лучше, чем хорошо.

Потом — еще лучше. Оранжевое небо все ярче. Оранжевое солнце греет мальчика Матвея, мир любит его. Девчонки вдруг становятся не так вредны, первые танцы волнуют сердце, а тройки по химии и физике уравновешиваются пятерками по географии и астрономии, но мама все равно недовольна. Тут и школе конец; и детству, наверное, тоже. Хотя кто его знает. У иных детство тянется до сорока лет. Не то у Матвея Он сильный, взрослый, он зарабатывает, девчонки уважают его, а одна или две готовы на большее, он дотрагивается и касается, горячая кожа пахнет странно, и ему сладко, весело, а поверх затылка каждый день — все то же оранжевое, пламенеет, дарит ощущения, и мама уже не так строга, и в разговорах на что-то намекает, но Матвей суров, как настоящий мужчина, хотя он еще не мужчина — но вот он уже мужчина, и знает, что почем, и понимает, что умеет делать все, как мужчина, но все равно яркое оранжевое преследует, и он верит в себя, и в свою судьбу, и в собственную, из ряда вон выходящую, исключительность. Про то же и мама твердит.

Дальше — больше. Мир все еще прекрасен, но от исключительности не осталось и следа. Ему двадцать три; позади, кажется, полжизни; девчонки понятны. Матвей уже не сопляк — твердый, зрелый, за спиной армия, все ему ясно. Появляется дело, деньги, новые цели и идеи.

Вот он влюблен, вот он женат. Вот он, слава богу, взрослый. Мама почти счастлива. Жена тем более. Перспективы ошеломляют. Сейчас он разбогатеет, сколотит, например, миллион, и все будет окончательно хорошо и здорово…

— Это все? — спросил он, разочарованный обрывом ленты.

— В общем, да. Счастливый ребенок, наивный мальчик, беспечный юноша, недалекий охотник за миллионом — такова твоя жизнь. Дальше — гибель.

— Это не все! Этого мало!

— Извини.

— Этого мало! Не все показано! Не все! Было больше! Моя жизнь ярче, и оранжевое небо было выше, и цвет — насыщеннее!

— Тебе так кажется. В детстве и юности небо для всех оранжевое. К сожалению, это все довольно ординарно.

— Не ординарно! Не ординарно! Там же столько всего было! Тысяча событий! Ведь сказали же, что вся моя жизнь зафиксирована, шаг за шагом!

— Зафиксирована — но не тобой. А сейчас ты увидел только то, что сам вспомнил на момент гибели. В основном детство и юность. Лучшую свою пору, полную благих намерений и грандиозных планов на будущее.

— Все равно — мало! И вообще, кто фиксировал?

— Кому положено, тот и фиксировал.

— Хуево фиксировал! Какую-то ерунду зафиксировал, а главного — нет!

— Главного? Что же было в твоей жизни главным? Давай, расскажи. Время у нас есть.

Матвей подумал.

— Главное в моей жизни — сам я.

— Ошибаешься. Главное — это не ты, а то, что ты делал. Человек реализуется в поступках. Недавно ты говорил, что продавал вино. Ладно, пусть так. Продавал. Но зачем?

— Ни за чем. Нравилось — и продавал. Кто-то продавал памперсы, кто-то ракеты, а я — вино. Хорошее, благородное вино. Французское.

— А как эта твоя торговля связана с мечтой об оранжевом небе?

— Напрямую.

— Выпил — и небо сразу оранжевое?

— Я не пью. Совсем. Год как бросил. Нельзя торчать на своем товаре. Оранжевое небо — это мое личное понимание счастья. Я хотел всегда быть счастливым. Как в детстве.

— Это невозможно. Ребенок счастлив, потому что его счастье создают и берегут взрослые.

— Ну, а я решил, что мое счастье будут создавать и беречь деньги.

— Счастье не в деньгах.

Матвей ощутил нечто вроде превосходства над невидимым собеседником. Умереть — только для того, чтобы услышать банальность?