Жизнь удалась - Андрей Рубанов

Будучи в малых годах, Кирюша Кораблик никак не проявлял тяги к колюще-режущим предметам. Но однажды, во втором классе средней школы, уколол соседа по парте английской булавкой. Без видимой причины. Пострадавший мальчик кричал и плакал. Маленький Кирюша сам испугался, еще больше мальчика, а на вопросы директора ответил просто: хотел посмотреть, что получится. Что произойдет с живым человеком, если его проткнуть острым? Это очень интересно.

Мальчика он проткнул не насквозь, но достаточно глубоко. Попал в мякоть, в перепонку между большим пальцем и указательным. Туда и целил. И то, что попал, куда хотел, одним метким движением, обрадовало Кирюшу и удовлетворило.

Он запомнил тогда — на своем уровне запомнил, незамутненным детским сознанием дошел, — что одно точное движение, мгновенное, незаметное для окружающих, почти не требующее физических усилий, может причинить ближнему боль невыносимую, сопровождающуюся воплями и слезами.

Себя он колол много раз, той же булавкой, и вонзал гораздо глубже, чем тому мальчику, и догадался, что люди кричат не от боли, а оттого, что не готовы к ней.

Директор, кстати, пытался вызвать в школу отца Кирюши. но Кузьма Гаврилович не только проигнорировал, но и выдал дома нечто вроде похвалы.

Он называл своего сына «шкет».

— Запомни, шкет, — негромко сказал тогда отец, полуулыбаясь беззубым ртом, — человек лучше всего понимает, если ему ножичек показать. А ежели, ну, не только показать, но и пырнуть, ну… слеганца пырнуть, сальце поддернуть… то тогда он не просто понимает — а хорошо понимает, дословно. Вникает и слушается. И ты вникай, шкет. Пока я жив.

Оставив в памяти сына несколько подобных монологов плюс несколько практических уроков — как ножичек точить, как его хранить, как в руке держать, как им баловаться, как не бояться своей крови, а тем более чужой, — Кузьма Кораблик в очередной раз сел в тюрьму. Его сыну исполнилось одиннадцать.

В годовщину революции, в октябре, прогулялись по нарядной улице, полупьяный папка купил сыну мороженое и прогнал домой. Папка, кстати, пил мало. Возможно, по причине язвы желудка. Водку и прочее крепкое в рот не брал, употреблял только портвейн, выпивал стакан, редко — два, и хватало.

Неизвестно, сколько он выпил в тот ветреный солнечный день, но вечером в дом пришли люди в фуражках. Потоптались на кухне, подмешав к ее вечным запахам пригорелой каши острый дух новеньких кожаных портупей. Поговорили с соседями, осмотрели комнату, заглянули в рассохшийся, набитый тряпьем шкаф. Сказали что-то обидное матери. И исчезли.

— Отличился твой папка, — сказала мать и отвела взгляд, но потом вернула — чужой, холодный; всмотрелась в лопоухого, тщедушного Кирюшу, тихо сообщила:

— Станешь, как он, — я тебя сама убью.

Ночью он слышал — она сильно плакала.

Против воли матери он пришел на суд и там узнал, что папка в тот день, прогуливаясь нетрезв, вступил в случайный конфликт с компанией, тоже развлекавшейся навеселе, три парня, две девчонки; отвел парней за угол дома, там двоих подрезал, третьего тяжело ранил, угодив лезвием в бедренную артерию. Потерпевший скончался от кровопотери. Кузьму Кораблика опознали по приметам те самые девчонки. Адвокат подсудимого привел своего свидетеля — тот утверждал, что молодые люди сами спровоцировали драку, хохотали в спину перекошенному старику и швырнули яблочным огрызком, — но суд не проявил снисхождения. Разве можно в ответ на всякое обидное слово пырять ножом?

Папка кончил свои дни в лагерном бараке. Шпаргалка с адресом и номером могилы долго хранилась где-то среди бумаг матери, меж гарантийным талоном на холодильник «Минск» и засаленным профсоюзным билетом.

Так Кирюха остался вдвоем с матерью. Правда, еще имелась родная сестра матери, но она жила далеко, на Урале. Вышла там замуж за местного спортсмена, хоккеиста. Два раза в год присылала письма. Мать порывалась зачитывать вслух — сын оставался равнодушным.

По утрам в зеркале он наблюдал не столько лично себя, сколько щуплую, костлявенькую, но очень точную копию своего отца.

Кривоногий, вызывающе некрасивый, лобастый, а под бровями цвета старой зубной щетки — глаза: прозрачные, подозрительные, твердые.

Зрение его испортилось, врачи прописали очки. Однажды мать вручила Кирюхе ужасные, темно-серой пластмассы, окуляры, с массивными дужками, раздвигающими в стороны и без того оттопыренные уши. В те несколько недель, пока несчастный привыкал к очкам, пока не натер на переносице положенную мозоль, он возненавидел и себя, и очки, и мать, и всех на свете. Правда, мать он быстро простил. Он ее любил.

В школе Кирюху никогда не дразнили. Попробовали бы подразнить! Без отцовой финки он не выходил из дома. Иногда доставал ее на переменах, давал одноклассникам потрогать. Ни один, даже самый забубённый школьный хулиган ни разу не рискнул отпустить шутки в адрес Кирюхи Кораблика. А ведь он был идеальный объект для атаки. Кривоногий очкарик с тоненькой шейкой.

Все знали, что его папка сидит за убийство, а папкин острый ножичек — маленький, красивый, особенно страшный именно оттого, что красивый, — лежит в кармане темно-синих форменных штанов.

Он учился скорее хорошо. Любил биологию и даже химию. Имел великолепную память. Мог запомнить сложную формулу, бросив секундный взгляд. Но учителя не любили Кирилла Кораблика и норовили поставить «тройку» там, где полагалась твердая «четверка».

В четырнадцать он случайно прочел большую статью в журнале «Знание — сила». Американская военщина, говорилось в той статье, ни перед чем не останавливается в попытке создать идеального солдата-зомби. Безжалостные и беспринципные ученые на секретных базах проводят изуверские опыты над людьми: военнопленными или же осужденными преступниками. Ищут способ сломить человеческую волю. Подопытные, прочел любознательный Кирюха, проходят несколько стадий психологической обработки. Их нервная система выводится из равновесия голодом, бессонницей, унижением и пытками. Потом — скармливание наркотиков, гипноз. Так из мыслящих существ создают живых роботов.

Наркотики, гипноз — про это Кирилл не стал тогда читать. Какой из меня гипнотизер, самокритично прикинул он. Очки и уши — не гипнотизер, а клоун. Но вот психологическая ломка — напугать и подавить — была ему интересна и понятна.

Он вспомнил своего папку его хриплый кашель, папиросы, исцарапанное опасной бритвой иссиня-малиновое горло, его рассказы о том, как правильно показать врагу острый ножичек, — и подумал, что папка, в общем, был прав.

Покажи нож. Или пистолет. Но лучше — нож Или даже не показывай, но дай понять, что вот-вот покажешь. Выхватишь через полсекунды. И приставишь к горлу. Или ко лбу.

Будь убедителен. Негромко сообщи свои доводы. Будь спокоен. Сделай это — и тогда твой неприятель, тот самый, который минуту назад хорохорился, повышал голос и мужественно пыхтел, — сдуется, словно проколотый воздушный шарик, и отшагнет назад. Сделает все, что нужно. Подчинится твоей воле.

Имея в голове такую идею, как главную, Кирилл поступил в медицинское училище при психиатрической больнице имени Яковенко. Исследуя там устройство человеческого тела, он быстро повзрослел. Первый год — зубрежка учебников — высидел с трудом; но, как только началась практика, сделался едва не отличником. Особенно забавными показались ему тренировки внутривенных инъекций, где в качестве учебных моделей использовались пациенты больницы — полностью выжившие из ума старики и старухи.

Когда Кирилл Кораблик первый раз — после долгого ковыряния в смрадных коричневых складках кожи — вставил катетер девяностолетней женщине, страдающей последней стадией атеросклероза, он понял, что человеческая плоть столь слаба и столь мало способна сопротивляться распаду, что всякая попытка говорить о человеке как о венце творения есть великое богохульство и издевательство над основами мироздания. Человек ничтожен, потому что ничтожна плоть его; и если говорят, что дух его велик, пусть скажут, зачем тогда он заключен в столь ничтожную плоть?

Больничные санитары всегда были готовы угостить любознательных студентов циклодолом. Вскоре Кирилл научился пить эфир (небольшую порцию следовало размешать в стакане воды и выпить залпом) и даже сделал по совету приятеля Гагика Джафарова пробный укол морфина. Но ему не понравилось.

В училище шла бурная молодая жизнь — шутка ли, на двадцать пять девочек в группе приходилось всего два мальчика, — но при всем своем сильнейшем шестнадцатилетнем желании Кирюха поначалу не принял в этой жизни никакого участия. Девчонки его сторонились, малорослого, неказистого, кривоногого. Получив подряд несколько отказов — даже самая некрасивая, с длинными передними зубами и тяжелым, неаппетитным овальным задом, и та изобразила пренебрежительную гримасу в ответ на осторожный намек, — Кирюха проникся мощной обидой к противоположному полу и решил выработать особенный имидж. Тогда все молодые люди его возраста упорно работали над имиджем.