Иномерники - Николай Басов

Легче всего ему удавалось «читать» Генриетту, и в почти полном объеме, не слишком притормаживаясь на всяких гендерных, возрастных и прочих различиях. Собственно, это и предопределило его выбор именно четвертого экипажа, чтобы набрать в этих экспериментах хоть какие-то навыки. Даже Янека ему было «читать» труднее, приходилось прогонять какие-то мелкие его реакции по многу раз, прежде чем он начинал понимать, что и как тот почувствовал, что подумал, насколько правильно отреагировал на происходящее с ним, с другими членами экипажа и их машиной.

Труднее всего ему было, или даже почти безнадежно, понимать Гюльнару. Она оказалась чрезмерно глубокой натурой, слишком сложной для него. В ней на самом деле было столько разного намешано, что приходилось консультироваться опять же с Веселкиной, чтобы она словами объяснила ему пародоксальность некоторых возникающих реакций. Например, Гюль по-девчоночьи хотела быть красавицей, а в то же время ни разу не пробовала привести себя в порядок перед тем, как появиться из параскафа, предстать перед командой техподдержки, даже волосы растрепанные не прибирала руками, не вытирала пот, не пробовала размять затекающие ноги, чтобы не выбраться из машины совсем уж неловко.

Или вот такая штука: она очень часто бывала настроена агрессивно, жестко, готова была драться исступленно, а в то же время – почти всегда обращалась с Костомаровым и Тойво как с детьми, которых поручили ее заботам. По сути, она приглядывала за ними, как это называлось в сложных, многоуровневых семьях. Да, в семьях, хотя… И приглядывала-то она за ними тоже с некоторой жестокостью, обращенной уже против них, при этом смешанной с такой ошеломительной нежностью, будто они и впрямь не могли сами о себе позаботиться.

Пожалуй, в этом замечалась какая-то чрезмерность малопонятной азиатской жертвенности, но откуда это происходило, что из этого следовало в общей картине ее пси-одаренности, Рома не понимал. Лишь подчинялся ее ощущениям, но сам ничего подобного не испытывал и даже стряхивал с себя эти «наносы» чужих эмоций и переживаний, как песок, набросанный ветром пустыни на гладкую, ровную поверхность выверенных и отлично тренированных настроений командира-конфузора и Тойво, исполняющего обязанности анимала-диффузора в их экипаже.

Для себя Роман решил так: причина малоудачных его работ с первым экипажем в том, что четырехзвенная система этих экипажей – конфузор, анимал, суггестор-пилот и диффузор-наблюдатель, оказалась у них сведена до трехзвенной, и ощутимого лидер-анимала почему-то не просматривалось. А он должен существовать и был, возможно, собран, составлен из них троих, как-то проявлялся в их командной работе, со всеми эффектами этой синергии, когда элементы системы, каждый из которых не давал требуемого эффекта, вкупе вдруг проявляли всю необходимую для машины анимальность. Это было бы здорово, если бы, опять же, не противоречило стандартным схемам обучения антигравиторов и настолько резко не отличалось от схемы трех других имеющихся у них в наличии экипажей.

Большой бедой, конечно, все это не считалось, каждый из экипажей до поры до времени, до состояния уже очень высоких степеней обученности, экспертных возможностей в работе с пси-машинами, как правило, оставался в первоначальном составе. Очень редко бывало, чтобы состав новичков по каким-либо параметрам приходилось разбивать. Считалось, что в режиме обучения они получают такие качества сработанности и правильных взаимодействий, которые теорией попросту не учитываются из-за слабости этой самой теории. А значит, следует исходить из практической целесообразности.

Это было понятно, но когда первая команда оказалась тут, в Центре, или даже еще раньше, когда они только-только открыли Чистилище, возникли такие сложные и малоприятные вопросы, ответы на которые хотелось бы знать, может быть, просто исходя из техники безопасности. Знать, разумеется, хотелось бы, но вот ответов и даже сколько-то достойных соображений, способных вылиться в гипотезы, не было. Не было ответов на многие вопросы, возникающие при слежении за действиями этих ребят.

Так или иначе, но Ромка ощутимо отставал в постижении личности Гюльнары. Она даже начинала ему сниться, когда он слишком уж много времени возился с записями ее переживаний, только не снаружи, так сказать, не внешне, а изнутри. Будто бы он как наблюдатель был в некотором ее расположении, в ее психике, в ее ментально-эмоциональной и прочих сферах. И как бы он ни раздумывал над этой ситуацией, пусть бы и изнутри, ничего путного не выходило, он отставал все больше и даже стал сомневаться, достоин ли той ответственности, которая на него была взвалена служебными обязанностями.

Временами Гюль ему нравилась, с ее задором, неколебимо строгим душевным настроем, ее тончайшей способностью поддерживать «компаньонцев», как порой она, пробуя иронизировать, называла Костомарова и Тойво. А иногда он всматривался в нее, будто во врага, с которым вот-вот придется чуть ли не сражаться, и тогда, разумеется, не мог испытывать к ней симпатию, наоборот, она представлялась ему грубым захватчиком, яростным, атакующим и неистребимым врагом, которого требуется бить изо всех сил… Да только и это казалось делом бестолковым, все равно что пускать стрелы в несметную конницу Тамерлана, налетевшего на крошечный оазис спокойствия и мира, который будет завоеван, разграблен и осквернен, сколько бы ты ни бился своим слабым оружием.

Он даже в себе копался, может, что-то в нем самом мешает постигнуть Гюльнару Сабирову, не пускает его к пониманию и принятию ее мироустройства, но опять же ничего не добился. Тем более что психология со студенческих времен вколотила в него постулат: анализировать себя психосредствами невозможно, а трюк, который Михаил Зощенко где-то описал, когда избавил себя же психоанализом от некоторых неврозов, это лишь литературная сказка, легенда небесталанного литератора, и ничего больше.

Веселкина, которая помогала ему изо всех сил, как-то придумала свою, почти доморощенную, программу, чтобы записывать ощущения Ромки по отношению к каждому из избираемых им персонажей, а затем он сам мог читать и анализировать собственные же эффекты. Так вот и получалось, что Гюль «удавалась» ему, как однажды Веселкина высказалась, всего-то процентов на пятнадцать, что было мало, конечно, но и эти его достижения выматывали так, будто он всех троих членов первого экипажа сразу в себя впитывал едва ли не полностью… Да, это была очень трудная работа, та еще нагрузочка, как некогда говорил Шустерман, когда был еще живой и в человеческом обличье.

Приборы теперь, по прошествии многих и многих часов его тренинга, казались едва ли не одушевленными, они даже представлялись ему не просто знакомыми, а родными, как части тела, ну, там, руки-ноги-голова… Он от усталости начинал ругаться. Раньше Веселкина на него за это покрикивала, потому что гнев и раздражение существенно сбивали пси-настройки. А теперь и упрекать не смела, лишь иногда комментировала его усталость в таких примерно выражениях: