Древнее сказание - Юзеф Крашевский

На одном из камней сидела женщина вся в белом, с задумчивым лицом. Серебристые волосы, на которых виднелся зеленый венок, свидетельствовали о ее летах. В руках у нее была длинная палка, видом коры своей напоминавшая извивающуюся змею. Белая одежда была разукрашена рядом блестящих пуговиц. На лице старой женщины, спокойном, покрытым морщинами, жизнь, казалось, завяла, полуумерла: видно было, что ей ни смерть не страшна, ни жизнь не дорога.

Дива поклонилась старухе.

Старуха медленно подняла глаза на красавицу и, не произнеся ни одного слова, указала ей рукою по направлению вправо, где за оградой виднелась небольшая тропинка, после чего снова погрузилась в полудремоту.

Дива пошла по указанному направлению. На пути в нескольких шагах от ограды попался ей старик небольшого роста, весь в белом, с длинной белой палкой в руках. На голове у него была высокая шапка.

Нахмурив седые брови, старик пытливо смотрел на приближавшуюся к нему девушку. Дива приветливо поклонилась.

— Ты здесь отец и господин? — спросила она.

— Я, Визун… Да…

— Я пришла с просьбою приютить меня, — начала Дива, — я желаю сторожить священный огонь Нии… В детстве еще я поклялась служить богам!

Старик спокойным взором окинул красавицу и слушал. Просьбу свою Дива произнесла взволнованным голосом. Щеки ее зарумянились.

— Ты сирота? — спросил он.

— Да… Но еще недавно у меня были и отец, и мать, теперь у меня остались сестра и братья. Кмет Виш был моим отцом… Виша убили княжеские слуги.

Визун, видимо, заинтересовался ее рассказом.

— Сосед наш хотел меня силою увезти… Хотел, чтобы я была его женою… Я убила его, защищаясь. Из боязни, что меня будут преследовать, я пришла сюда.

— Ты убила? — вскричал удивленный Визун. — Ты? Ты убила?… Как звали этого человека?

— Доман! — ответила девушка и вся от стыда покраснела.

— Доман! Доман! — твердил старик, ломая руки. — Еще ребенком я лелеял его на своих руках.

Старик сильнее нахмурил брови.

Дива побледнела; ей показалось, что ее непременно прогонят, а этого она боялась больше всего на свете. Старик молчал.

— Доман убит! — мысленно повторял Визун. — Погиб от руки женщины… Говори сейчас, как ты его убила! — обратился он к Диве.

Дрожащим голосом рассказала красавица старику свою печальную повесть, стараясь оправдаться в его глазах клятвой, данной ей богам еще в детстве, и насилием Домана. Визун несколько раз переспрашивал, уверена ли она, что Доман убит, а не ранен?… Он не мог свыкнуться с тем, что Домана нет в живых…

— Позволь мне здесь остаться! — умоляла Дива. Старик долго не отвечал ей; он думал.

— Оставайся, — сказал он наконец, — но ты и слишком молода, и слишком красива для здешнего образа жизни… Ты ведь, поди, еще и самой себя-то не знаешь… соскучишься… начнешь тосковать… Оставайся, как гостья… Иначе я тебя не хочу… Боль сердца пройдет, и ты уйдешь!..

Визун грустно улыбнулся и рукой указал ей тропинку, ведущую в храм.

Дива весело по ней побежала. На пути ей встретились частокол и ворота. Частокол сделан был из кольев, сплошь покрытых резьбой. Столбы ворот были так же резные, но притом окрашенные в различные цвета: белый, красный, желтый… Под навесом, покрывавшим в виде небольшой крыши ворота, висели венки: некоторые были засохшие, другие — свежи и зелены. Сейчас же за воротами начиналась дорожка, вся усыпанная зелеными листьями.

Неподалеку, в красиво выдолбленном пне помещалась свежая, ключевая вода, чистая как слеза. Тут же лежал и небольшой ковш.

Дива, зачерпнув воды, напилась.

— Новая вода, святая вода! — воскликнула она с восторгом. За воротами ей попался весьма на Визуна похожий старик, который, заметив Диву, скрылся среди деревьев. Дорога пролегала между двумя оградами, из которых вторая была еще красивее первой отделана и окрашена.

На ней висели кожи, мех, разное оружие — все приношения навещавших храм путников. Во второй ограде были ворота; входить в них нужно было по каменной лестнице. Здесь господствовал полумрак: высокая ограда и густая листва деревьев мешали доступу дневного света.

Здесь возвышался храм. Святыня Нии покоилась на столбах; крыша была деревянная. Между столбами ярко-красного цвета с желтыми каймами висели суконные красные занавеси. Стен совсем не было.

Когда Диве пришлось поднять занавес, чтобы войти туда, откуда уже нет возврата, откуда, по ее же словам, она никогда и не пожелает выйти — сердце красавицы сжалось необъяснимой болью. В последний раз Дива взглянула на Божий свет, на окружающую природу, в последний раз прислушалась к пению соловья и дрожащей рукою подняла занавес, который бесшумно раздвинулся над ее головою.

Дива вошла в храм. Сперва ей показалось, что она попала в совершенную темноту, так как глаза ее с переходом от света ничего не могли различать.

На нее пахнуло теплым, удушливым воздухом, переполненным запахом смолы, янтаря и сожженных душистых трав. Постояв немного и освоившись с освещением храма, она увидела жертвенник. Вокруг него расположен был ряд камней, окружавших очаг, на котором небольшим пламенем горел священный огонь. Дым и искры взлетали вверх. У самого огня неподвижно сидели две белые фигуры, походившие на мраморные изваяния.

Дым не позволял ей разглядеть хорошенько какое-то чудовище, возвышавшееся почти до самой крыши. Черное, бесформенное — оно имело ужасный вид. У ног его валялось несколько белых черепов. Рядом с ним висели ножи, мечи, стрелы, какие-то трофеи: само же чудовище было обвешано нитками янтаря и красных бус.

В голове его вместо глаз виднелись два красные камня, сиявшие странным блеском. Казалось, весь колосс сосредоточился в этих глазах: они пугали, преследовали каждого, кто входил в святыню; они обладали способностью одновременно смотреть во все стороны; свет огня, отражаясь в них, придавал им угрожающий вид: они представлялись живыми, полными гнева.

В храме царствовала мертвая тишина… Изредка только нарушал ее треск горящей лучины да чириканье птиц, которые, пробравшись во внутренность храма, бороздили по всем направлениям воздух, нетерпеливо отыскивая выход.

Дива под обаянием неотразимых глаз чудовища стояла как вкопанная. Наконец она решилась подойти ближе к огню.

— Так вот где мне жить придется! — подумалось ей.

Никого не спрашивая, ни на что не обращая внимания, Дива подсела к жертвеннику в соседстве двух девушек, подобно ей, посвятивших себя служению при храме, и, подняв лучину с земли, положила ее в огонь.

Одна из соседок хотела было помешать этой жертве, но опоздала. Лучина Дивы ярко горела; красавице представлялось, что то ее собственная жизнь горит, исчезает… Две женщины взглянули на нее с любопытством; Дива как будто смутила их. Пламя костра освещало их лица: обе были печальны, бледны, точно цветы, преждевременно поблекнувшие.

Всматриваясь в красивое, полное жизни личико Дивы, обе женщины шептались между собой, по-видимому, жалея красавицу, попавшую в храм. Они не решались заговорить с нею и только покачивали головами. Казалось, они смотрели на нее, как на осужденную. Дива, глазами уставившись на огонь, сидела недвижно — она отдыхала.

Сменяя друг друга, являлись все новые женщины; одна только Дива всю ночь не отошла от огня, время от времени бросая в него лучины. Спать ей совсем не хотелось: мысленно прощалась она со своим прошлым, с жизнью своей, а красные глаза словно грозили ей в будущем.

Прошел день, другой… Дива если и выходила, то только чтоб подышать свежим воздухом. Тогда сейчас же ее окружали другие женщины, оглядывали со всех сторон, улыбаясь, приставали с расспросами; так же и путники, наслышавшись о красавице, непременно желали ее увидеть. Все это заставляло Диву предпочитать уединение темного храма, откуда она все реже и реже начала отлучаться. Бесконечные приставания интересовавшихся ее судьбой и личностью донельзя ей надоели.

Со второго же дня жизни Дивы на острове старуха с венком на голове, первая указавшая Диве дорогу в святилище, встретив красавицу, начала ее расспрашивать о ее прошлом. Диве волей-неволей пришлось рассказать ей свою печальную повесть. Старуха слушала, хотя нетрудно было заметить, что судьба рассказчицы мало ее занимала. Дива надеялась встретить у храма кипучую жизнь, украшенную мечтами и песнями, а встретилась лишь с гробовой тишиной и каким-то давящим свинцовым чувством на лицах всех женщин, изнуренных окружающим их однообразием. Службу свою они исполняли как-то бессмысленно, молча; дни проходили за днями, среди мертвящей, притупляющей нервы полудремоты и апатии. Пришел однажды навестить Диву и старик Визун — старуха оставила уже храм, — и, окидывая красавицу грозным взглядом, снова начал расспрашивать про Домана.

Дива, нечего делать, вторично изложила ему все происшедшее.