Древнее сказание - Юзеф Крашевский

Никто не смел спорить с нею или отговаривать от этого путешествия. У забора стоял конь Домана, она велела пустить его на свободу.

Старая Велиха и два парня должны были провести ее к озеру. Самбор вызвался быть четвертым.

Когда Дива в последний раз обернулась в сторону отцовского дома и замахала платком — до нее донеслись душераздирающие крики и вопли женщин, которые, сидя на земле, голосили по Диве, словно по умершей.

А вдали слышен был лошадиный топот: конь Домана, выпущенный на волю, скакал к своим.

XIII

Утром на следующий день около Домановой хаты как-то пусто и тихо было. К воротам подъехал всадник и остановился у них. Это был Мышко.

— Доман дома? — спросил он у слуги, стоявшего у ворот. Парень молчал.

— Господин твой дома? — повторил Мышко. Ответа опять не последовало.

— Что же онемел ты, что ли? — крикнул Мышко, выведенный из терпения упорным молчанием парня.

— А что же мне говорить? — начал тот. — Доман лежит в постели, он ранен, старуха ходит за ним… Жив еще, да жизни-то в нем немного…

Мышко соскочил с лошади.

— Кто ранил Домана?

Снова слуга не нашел, что ответить на этот вопрос: ему совестно стало за своего господина. Ему казалось неловким сказать гостю всю правду, потому что рана, нанесенная рукою женщины, позорила, бесчестила мужчину.

— Не знаю, — уклончиво отвечал слуга, хотя Доман на его глазах упал с лошади.

Мышко посмотрел на парня с недоверием, но, не расспрашивая более, вошел во двор, оттуда в светлицу.

В светлице царствовал полумрак. У печки на корточках сидела Яруха: шепча про себя, она что-то варила в небольших горшочках.

В глубине, на постели, покрытой мехом, лежал Доман с полузакрытыми, обращенными к потолку глазами, он, казалось, мало что видел из происходившего вокруг него; бледные губы дрожали, грудь была облеплена мокрыми тряпками.

Яруха обернулась к вошедшему и, указывая черным морщинистым пальцем себе на губы, безмолвно требовала соблюдения полнейшей тишины. Доман, однако, уже успел заметить присутствие гостя: он вздрогнул, невнятно пробормотал несколько слов и слабым движением руки пригласил его приблизиться к постели. Мышко подошел к больному. Оба молчали; гость присел на постели в ногах Домана.

Старуха между тем напилась воды и, захватив в руку какой-то травы, направилась с нею к раненому; траву она положила ему на грудь, затем начала что-то нашептывать, в заключение, подняв обе руки кверху, она плюнула сперва по одну, потом по другую сторону постели. Доман глубоко вздохнул.

Лежавшая на земле собака, услышав вздох своего господина, приподняла голову и вопросительно на него поглядела.

Мышко не раскрывал рта: он точно боялся заговорить с больным. Спустя немного времени он подозвал Яруху.

— Кто его ранил? — спросил он.

Яруха долго не отвечала, в нерешимости тряся головою.

— Э!.. Кабан! — сказала она, наконец. — Да! Дикий зверь… клыком угодил ему в грудь…

Мышко взглянул на старуху и только повел плечами.

— Может быть, и олень, — поправилась Яруха, — али другой какой ни на есть лютый зверь, мне почем знать?… На охоту поехал, с охоты и принесли его… Ой, охота, охота! Хуже войны такая охота…

По лицу гостя видно было, что он не верил ее словам. Вдруг в светлицу вошел брат Домана — Дюжий. Мышко встал и поздоровался с ним. Яруха, оставаясь у постели больного, зорко следила за ними. Мышко и Дюжий вышли на двор.

— Скажи мне хоть ты правду, — обратился Мышко к Дюжему, — что с ним случилось такое, кто его ранил и где?

— Стыдно признаться, — проговорил Доманов брат, — ради девки, Вишевой дочери, отправился он на Купалу… завладел ею и на лошади мчал домой… Она-то и вонзила ему в грудь его же собственное оружие — охотничий нож…

Дюжий поник головою: немало стыда стоило ему это признание… Мышко сосредоточенно сдвинул брови.

— И убежала? — спросил он, нахмурясь.

— Доман упал с лошади… Рана оказалась жестокою… Может, и жить-то не будет… Старуха, впрочем, заговорила кровь, зелье прикладывает, — продолжал Дюжий, — ну, а девка с лошадью улизнула домой…

Мышко не верил ушам своим, слушая этот рассказ. Дерзость Дивы, беспечность ее похитителя казались ему неправдоподобными. Он молчал…

— Кликни старуху, — сказал он после некоторого раздумья, — спросим ее: жить ли Доману, или уж суждено ему гибнуть… Мне, да и всем нам он крайне нужен…

Дюжий сейчас же сделал рукой знак появившейся у порога Ярухе, которая с рассчитанной важностью, хотя явно под хмельком, подошла к ним.

— Слушай ты, старая ведьма, — обратился к ней Мышко, — будет он жить?…

Яруха подняла голову, неопределенно покачала ею в разные стороны, затем, опустив на грудь, подперла ее ладонью и глубоко задумалась.

— Кто ж его знает, — промолвила она наконец, — разве я видела, как из него кровь вытекала?… Видела, как его убить собирались?… Дело свое я делаю… Кровь заговорила, наготовила разного зелья, перевязала рану… а что если кто-нибудь эту самую рану да проклинает?… А то и сглазу напустить собирается?…

Ничего больше не мог Мышко от нее добиться; в нерешимости, что предпринять, он стоял и молчал. Между тем из светлицы послышался зов:

— Эй, сюда!.. Кто-нибудь!..

Все так и кинулись сразу. Доман, бледный как полотно, приподнявшись на локте, попросил пить. Яруха поднесла ему заранее приготовленный напиток, он припал к нему с жадностью, затем, напившись, обвел светлицу глазами; брата он узнал, но, заметив чужого человека, опустил глаза. Раненый все хватался за грудь, как будто бы его там что-то давило. Мышко подошел к нему.

— Вот видишь, — проговорил Доман, — я упал с лошади… ну, и… наткнулся на нож…

Ему стыдно было поднять глаза.

— Я было думал, что конец наступил… а, как видишь, живу еще…

— Это я ведь тебе, ваша милость, кровь-то заговорила, — отозвалась Яруха, — если б не я!.. Э-ге, ге!..

— Чем же совет ваш кончился, Мышко? — вопросительно обратился Доман, желая переменить разговор.

— Не теперь толковать с тобою об этом, коли нужно тебе лежать да залечивать рану…

— Поправлюсь, — ответил Доман, — а не хочется, чтобы вы обо мне позабыли… если есть у вас только дело… Я не смогу — братья пойдут… мои люди… Скорее бы на ноги встать — дома не засижусь… Да на лошади и болезнь как рукой снимет.

— Не скоро, не скоро еще можно будет подумать о лошади, — сказала Яруха, — рана откроется… кровь побежит… не было бы там меня, чтоб помочь…

Никто не обратил внимания на эти слова, и старуха умолкла. Дюжий указал ей на дверь. Ведьма, ворча, поплелась из светлицы.

— Плохо дело, — начал Мышко, — быть беде, Доман! На вече-то ни до чего не доболтались, а теперь, кажись, что и худшим запахло в воздухе! Хвостек собирает большую дружину, найдется кое-кто у него… и из наших… Говорят, послал даже за немцами да поморцами, чтобы к нему с помощью поспешали… Видно, хочется ему всех нас рабами сделать…

— Нам совет нужен…

— Первым делом, — ответил Доман, — необходимо избавиться нам от тех, которые готовы стоять за него… Вез этого ничего не выйдет…

— Это-то верно, — заметил Мышко, — кроме того, с теми, что объявились открыто на его стороне, справиться будет нетрудно… Но вот, кто знает, сколько их в тайне-то с ним подружилось? Старого Виша не стало…

Услышав имя старого Виша, Доман опустил голову и молчал.

— Как бы там ни было, а дело мирское не приходится оставлять… Все отказываются стать во главе, опасаясь, что с каждым может случиться то, что случилось со стариком Вишем… Я ехал к тебе посоветоваться, а ты…

— Э!.. Что мне врать! — воскликнул Доман, как бы внезапно рассерженный чем-то. Он обнажил грудь, снял повязку и с загадочной улыбкой указал пальцем на едва засохшую рану, формой своею напоминавшую оружие, которым была нанесена.

— Смотри, Мышко, — говорил Доман, — девка, женщина, женщина сделала это!.. Вишева дочь! Она вырвалась у меня из рук, проскользнула, словно змея… Срам и стыд!.. Людям на глаза нельзя будет показаться, пока я ею снова не завладею… Да и как сохранишь тайну?… Своя же челядь проболтается… Бабы еще на смех поднимут!.. Правда, отбивая ее у брата, я его ранил… Но все же быть сраженным рукою женщины!!

Он упал на постель.

— Она будет твоею, и тогда ты ей отомстишь, — сказал Мышко. — Ты хотел ее в жены… Теперь обратишь в рабыню или убьешь… Что об этом заботиться, успокойся…

— Будь у меня хоть немного сил… дома не стал бы сидеть… Стыд и эта постель жгут меня!

— Слушай-ка, Доман, ты с кем? — спросил Мышко.

— С вами, — ответил Доман, затем, указав на брата, прибавил, — он, я, все мы люди!.. Мы старые кметы, мы привыкли к свободе, всю нашу кровь за нее готовы отдать… Князь первый нарушил мир — ну, и пусть платится головою за это!..