Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

к чему такой идиотизм! Ночами спала плохо: слышались какие-то звуки, шорохи, шаги... Засыпала под утро, и вдруг, едва глаза смежишь, как распахивается со скрежетом дверь, грубым окриком сгоняют с койки и тут же запирают на замок. Бывало, к стене прислонишься и долго не можешь унять бьющегося сердца.

Дядька Степанов явился в начищенных сапогах с блестящими калошами. Значит, какой-то праздник. Калоши надевались при сухой погоде. «За калошами следит, как за дитем, — шутили арестованные. — Ни за что по грязи им гулять не разрешит!»

— Что за праздник? — полюбопытствовала Мария, не в силах без смеха наблюдать за эдаким пижонством.

— В смутьянстве-то и за праздниками не следишь, — ворчливо пожурил ее дядька Степанов. — Да святое воскресенье. — И надзиратель широким жестом перекрестился.

— Как в тюрьме узнаешь о празднике? — беззлобно возразила Мария. — По калошам... В плохую погоду калоши под мышкой носишь, чтобы не запачкать?

— Чудаки люди... Да кто же в калошах по грязи шагает? Нужен блеск на калошах, для этого они должны быть сухими. Новенькими. Калоши — вещь дорогая, праздничная. По грязи можно и босиком ходить, экая невидаль...

Дядька Степанов недоумевал: почему арестантов удивляет, что он в калошах по грязи не ходит. И решил: безбожники да смутьяны... Озорство одно...

Мария просительно посмотрела на дядьку Степанова. Тот понимал: захотела расспросить о недозволенном. Но рядом напарник, парень болтливый. Донесет, пакостник, что разговаривает о недозволенных вещах с арестантами. Одни неприятности. Да и барышню жалко. Сидит на полу да воюет с мышами. Если ее слова человеческого лишить, то может и беда произойти. За службу в тюрьме многому научился. Не беда, что иной каторжник грозится на себя руки наложить. Такой покричит да и замолкнет. А махонькие птахи, у которых неизвестно в чем душа держится, — такие способны на все. Их и начальство боится.

Раздумья дядьки Степанова прервал крик. В соседней камере били в дверь и требовали врача. Степанов махнул рукой: опять одесский жулик беснуется. Сам себя кровью измажет, потом врача вызывает. Даст фельдшеру двадцать пять рублей — и уволокут его на недельку в больницу, а там послабления сделают.

— Поди посмотри, — обратился он к младшему коридорному, — что там симулянту нужно, да дверь закрой — негоже камеры раскрывать, так и до беды недалеко. Коли что — вызови начальника караула. — Дядька Степанов дождался, пока закроют дверь, и спросил не без участия: — Чего тебе?

Мария приблизилась к дядьке Степанову.

— Как дела у террористки?! Как здоровье?! Не подавала ли апелляции?! Был ли доктор?! Когда судили?

В синих глазах такая боль и тревога, что дядька не вытерпел.

— Что тебе за дело? Человек-то чужой! Ты ее и в глаза ни разу не видала. Чудачка, право! Ты лучше подумай, что сама натворила! Как на хлебе да на воде в такой сырости будешь жить? Виданное ли дело на начальство кидаться с железной палкой... Могли и скрутить да всыпать горячих...

Мария от удивления раскрыла глаза:

— Если бы тронули, то я бы на себя руки наложила. Да в тюрьме я не одна — кругом товарищи, они и передали бы на волю... По всей России начались бы протесты. Нет, начальство не посмеет меня тронуть! Да что ты обо мне? Расскажи о террористке.

Дядька Степанов с укором взглянул на женщину. Упрямица какая... Если что в голову забила, то хоть кол теши.

— Плохо ее дело. Аккурат в мое дежурство в тюрьму начальства понаехало. Старшой испугался: опять новую одежонку для арестантов на сторону пустил. Только до одежонки дело не дошло. Нам приказали привести ту из пятнадцатого номера. Как привести, коли человек без ног?! Начальство собралось в кабинете у начальника тюрьмы. Туда и дохтура вызывали. Минут через пятнадцать дохтур выскакивает — лица на нем нет. Голос дрожит, и сердито старшему выговаривает: «Ни в одной цивилизованной стране тяжелобольного человека не потащат на суд. И какой это суд? Ни адвоката, ни присяжных... На суд — на носилках! Да я подобного случая и не слышал... Маленькая, беспомощная женщина — и такое беззаконие...» Тут старшой прервал дохтура и начал издеваться: «Махонькая... Больная... Сама бомбу бросала в господина губернатора... Не коробок со спичками, а бомбу! Хоть она и беспомощная, но любой надзиратель ее боится. Как сверкнет глазами — дух захватывает. От адвоката сама отказалась... «Власть вашу не признаю, суд считаю беззаконным, а посему и от защиты отказываюсь. В губернатора стреляла, чтобы отомстить за поруганный народ». Вот как рассуждает «беззащитная»! Пфу... От антонова огня страдает, да ведь никто не слышал ни стона, ни крика. Что за народец? Откуда силы берет? Кремневая... Кремневая...»

Степанов не мог скрыть удивления — такую муку принимала заключенная, а все молчит и молчит. Носилки с подсудимой ему пришлось нести. На суде были одни офицеры. Судили военным судом. Ни на один вопрос она не ответила, даже имя и отчество не назвала. И в конце отрезала: «Действия властей считаю незаконными и суд не признаю». От последнего слова не отказалась. Ее посадили на носилках. Как гневно говорила о царе-батюшке да о бесправии русского народа! Несколько раз ее хотели прервать — куда там!.. И голос звонкий, и лицо горит от возбуждения... Так и сказала, что считает свою долю счастливой — смерть за народное дело принимает! Когда после суда несли на носилках через двор, где гуляли заключенные, опять привстала. Лицо просветленное, будто боли не чувствует, и говорит громко: «Товарищи! Продолжайте дело освобождения — бейте гадов, поднимайте народ. На смену павшего борца придут сотни новых...» Заключенные кинулись к носилкам, старались пожать ей руки. Что поднялось во дворе! Кто плачет, кто кричит: «Прощай, товарищ!» Старшой перетрусил и понял, что колотушками порядка не установить. Погрозил мне кулаком, будто по моей вине поднялся ералаш, и побежал вызывать караул. От носилок заключенных оттеснили солдаты. Несколько залпов сделали...

— Убили кого-нибудь?! — быстро уточнила Эссен, и лицо побледнело.

— Да нет, стреляли холостыми... Солдат оказалось в тюрьме много — вот и оттеснили. Слава богу, до убийства дело не дошло...

— И что теперь?.. Дали ей возможность апелляцию написать?

Мария не отрывала глаз от надзирателя. И огорчалась, что не смогла в этих событиях принять участие. «Отбили бы... — лихорадочно соображала она. — Ворота бы открыли... Как? У солдат ружья бы отняли». И хотя