Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

да и появившийся Степанов жмется к двери, и в глазах смешинки. Но каков старший надзиратель! Трус поганый. Не раз убеждалась: чем наглее человек, тем труднее переживает опасность. Трус мерзкий... Пора тебя, наглеца, приструнить.

Мария крепче сжимала стакан. Нет, стакан она не бросит в ненавистную рожу и не даст повода для расправы, столь радостной для начальства. Выдержка и выдержка... Да и в глазах дядьки Степанова испуг и жалость. Видно, ее жалеет. За оскорбление действием при исполнении служебных обязанностей — наказание, жестокое наказание! Все это вихрем пронеслось в голове. Думала ли она о возможных осложнениях? Пожалуй, нет. Хамство и беззаконие тюремной администрации нужно пресекать.

В коридоре раздались свистки. И топот ног. Громкий, заглушающий все тюремные звуки.

В камеру вбежали надзиратели. Камера будто расширилась. Действительно, сколько начальства может вмещать тюремная одиночка?! Мария, улыбнувшись подобному схоластическому вопросу, принялась считать.

Все расступились. Вошел начальник тюрьмы. С красными пятнами на лице. И осипшим от бешенства голосом. Говорил тихо.

— Прекратить безобразие, арестованная! За оскорбление действием сурово ответите... В карцер... В карцер... В темный...

Первым пришел в себя надзиратель Степанов. Поправив фуражку, он двинулся к Марии, приказав деревянным голосом:

— Собрать вещицы для карцера... Полотенце... Куртку... Спальные принадлежности...

Эссен отступила назад и прижалась к койке. Ею овладело острое чувство одиночества. Надзиратели с хваткими ручищами и начальник тюрьмы с ненавидящим лицом и она — одна среди этих разбушевавшихся негодяев. Если ее схватят, то начнут бить. Такого позора она не выдержит и покончит с собой. Смерть... Смерть, но не бесславная, а во имя идеи — ослабления тюремного режима. Бесправие жгучей крапивой процветает в тюрьме. Борьба? Значит, борьба. Жизнь свою продаст дорого. Схватилась за спинку койки, ощущая холод железа, схватилась покрепче, чтобы удержаться, коли поволокут в карцер. В руках оказался кусок железа. Подняла железную палку вверх и почувствовала себя сильной. Очевидно, так былинные молодцы силу ощущали, коли в руках добрая палица.

Словно ветром сдунуло надзирателей из камеры. Бежали поспешно, не пропустив вперед начальника тюрьмы.

Мария прижала палку к груди. Она уже владела собой и ждала, чем все закончится.

— Значит, драться! — прокричал начальник тюрьмы. — Не позволю! Наказание примерное, чтобы другим было неповадно. Камеру на карцерное положение! Вынести к чертовой матери вещи... Койку замкнуть замком... И одеяло отобрать, и подушку... Права свиданий лишить, как и права переписки... На хлеб и на воду... Лишить кипятка... Не беда — охладится... Спать на каменном полу... И никаких поблажек... Доведу о случившемся до прокурора! Предам суду! На карцерное положение ее!

— Вам, милостивый государь, подлости не занимать. На хлеб и воду посадите и щей, в которых плавают черви, лишите... — Эссен говорила с вызовом. — Только судом зря грозитесь — не посмеете дело предать гласности, ибо вылезет наружу и воровство, и мордобитие, и жульничество... Я требую вызова прокурора, чтобы передать протест... Вы должны сидеть в тюрьме за безобразное воровство... Суда боитесь сами больше любого из тех, кто сидит в камерах. Воры и беззаконники! Я молчать не буду. И мздоимство всплывет, и телесные наказания, и воровство тюремных харчей...

— Прокурора захотели, барышня! — заревел в бешенстве начальник, не отводя яростного взора от лица Эссен. — Прокурора, конечно, беспокоить такими делами не будем... А чтобы себя не утруждали письмами да заявлениями, до которых великая охотница, приказываю отнять бумагу... Отнять и впредь до особого распоряжения книг для прочтения не давать!

— Прав, прав Шекспир: «Жалок тот, в ком совесть не чиста!» — философски закончила Эссен.

Дверь захлопнулась, и наступила тишина. Эссен привалилась к стене, пытаясь унять бьющееся сердце.

В камеру вошел бочком надзиратель Степанов. На лице страдание, покрутил головой и тихо сказал:

— Ну, барышня, отбушевали... Даже испугался... Я ужо взялся приказы исполнять... Никому чужому не доверил. И так человек в крайности, так зачем его до пропасти доводить?! Антихристы... Аспиды... В такой сырости да постель отобрать?! Ревматизму в два счета схватите... Знают, аспиды, знают, потому и приказали. Ну и горячая... Горячая какая! Давеча и сам струхнул, а на старшего-то и смотреть тошно. Твоя правда, барышня, старшой — зверюга, сущий антихрист. Его и уголовные не раз грозились порешить. И начальнику правду-матушку врезала. На харчи на арестанта и десяти копеек в день не дают... Горячая ты, беда горячая — не сносить головы.

...И действительно, вещи вынесли из камеры. Койку закрыли амбарным замком. Мария, посмеиваясь, смотрела, как надзиратель запирал его на ключ, подергивая для верности. Камера открыта настежь — в дверях надзиратель Степанов. После того случая надзирателям строжайше запрещено заходить по одному. Убрали стул, с трудом отцепив его от ржавой цепи, содрали столешницу со стола. Конечно, можно было бы вынести стол целиком, но не осилили.

Молодой надзиратель, напарник дядьки Степанова, бросился отнимать личные вещи, но тот его остепенил.

— Оставь пальтишко, и так ветром подбито. — Надзиратель Степанов, напустив суровость, подтвердил: — Сказано: забрать государево имущество... Пальтишко и всякая рухлядь у арестантки собственные. До вынесения приговора подследственная переодеться в арестантское платье отказалась... Характеру барышне не занимать!

К дядьке Степанову Мария зла не имела. Изо всех служак — единственный, кто человечность не утратил. И посмеется, и записочку передаст, и словцом обмолвится. И сейчас была благодарна. Совсем плохо, коли отобрали бы личные вещи. Сырость чудовищная, погибла бы от холода.

С болью смотрела, как выносили из камеры книги. Единственное ее богатство. И товарищей на воле беспокоила просьбой о нище духовной. Даже «Капитал» Карла Маркса имела. В невежестве тюремщики сочли книгу за учебник и пропустили.

Дядька Степанов заметил, как потемнела она лицом, и приказал оставить грифельную доску.

— Пущай себе пишет да стирает — вреда тюремной администрации причинить не сможет. — И усмехнулся в пушистые усы. — Доску-то прокурору не пошлешь... Начальство, оно дело в самый корень видит.

И ушли.

Камера, напоминавшая развороченный муравейник, стала просторнее, но явственно проступала убогость и неприглядность. И грязь на стенах, и облупленная штукатурка на потолке, набухшая грязными пятнами, и решетка на окне... В углу параша... Да, начальство умеет не только унизить человека, но и самое понятие о человеческом достоинстве растоптать!

Мария невесело усмехнулась. Теперь может целыми днями нарушать инструкции и валяться на полу. Не лежать, а валяться. По тюремному распорядку ее будили, как и всех арестованных, в пять часов утра. Почему в пять? Ответить никто не мог. Особенно это было тяжело в короткие зимние дни. Да и