o 496d70464d44c373 - передний

157

– Если ты осведомлен, что происходит в тусовке граффитистов, может

быть, знаешь и этого художника? Он мог наведываться к вам, чтобы, как ты

выражаешься, постигнуть технику. Ты ничего не запомнил?

Парень посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

– Я тебе больше не помощник. Мне пора, извини.

– Ничего. Огромное спасибо за помощь. Только вот мне не понятно, ты

мой последний вопрос проигнорировал или не хочешь отвечать?

– Рад был помочь, – сказал ди-джей дрон несколько резко для своей

умиротворенной улыбки и порывисто встал.

Он еще усмехнулся, глянув, как я убираю фотографию в изящный

ридикюльчик, и быстро пошел в глубь вымершего, но ярко освещенного

Сити.

Я вернулся на Маяковскую. Зашел в ночной магазин, чтобы купить

ряженки на завтрак и свежей кошачьей пищи моему питомцу. Домой я

направился медленным шагом через проходные дворы.

На первый взгляд лекция ди-джей дрона ничего не дала. Я почти утерял

заветную ниточку, вернее, предвидел, как теряю ее из лени. Мне

предстояла утомительная работа, необходимо было проинспектировать

все московские галереи и выяснить не сотрудничает ли какая-нибудь из

них с нужным мне художником. Я несколько сомневался в успехе этого

предприятия, но ничего другого не оставалось. Правда, в следующую

секунду мое настроение стремительно возросло – с ехидством я понял,

что на следующей неделе этим займется Диего. Ведь он такая безотказная

лапочка.

Сердце ёкнуло. От стены здания шаркнул человек и быстро последовал

за мной. Со щемящей грустью я проклял себя за то, что до сих пор не

завел маленький, карманный пистолетик.

– Я узнал тебя, – почему-то весело сказал убийца.

– Черт побери… Дэн.

– Что, не рад?

– Ты не поверишь, но я готов расцеловать тебя – так я рад тому, что это

именно ты, а не кто-то другой.

– У тебя голос дрожит.

158

– Это от напряжения, всякие тяжести таскаю.

Капризно я вручил Дэну пакет ряженки и банку вискаса, а

освободившиеся руки засунул в карманы замшевого пальто милой Крис.

– Как всегда замечательно выглядишь.

– Говори тише, никто не должен догадаться, что это я. Как ты меня

узнал?

– Я видел, в чем ты вышел, иначе, конечно, не догадался бы.

– Подошел бы к симпатичной девушке, стал клеиться, а она в ответ

басом: «Дэн, не будь идиотом».

Он рассмеялся.

– Чего это ты такой добродушный, Дэн?

– Это я хотел у тебя спросить.

– Ты у нас злыдня, не я. С тобой совершенно невозможно общаться,

особенно в последнее время.

– Ничего плохого я не замышлял. И это с тобой невозможно общаться –

ты как глянешь… А вообще ты мне нравишься.

– Ответного комплимента не дождешься.

– Я и не рассчитывал.

Мы подошли к маленькой пекарне в соседнем дворе от нашего дома.

Ближе к полуночи здесь можно было купить свежий, горячий еще хлеб, чем

я и занимался почти каждую ночь до своей эстрадной карьеры. Мы купили

по батону и, быстро управившись с горбушкой, ринулись выковыривать

обжигающую, потрясающе вкусную мякоть.

– Как ты думаешь, Дэн, почему мякоть белого хлеба ассоциируется у

меня с патриотизмом?

– Рудимент советской эпохи. Пшеница там…

– Но я ее почти не застал, эпоху в смысле.

– Гены, мальчик мой.

– Тише ты, никто не должен догадаться, что я мальчик.

– От кого-то скрываешься?

– От кредиторов.

– Пошли-ка быстрей домой – скоро двенадцать, комендантский час

начинается. Кстати, не хочешь выпить пива?

159

Я всегда знал, что отношусь к незнакомым и малознакомым людям с

предубеждением. Дэн оказался чудесным собеседником – я, правда, не

очень поспевал за его за мыслями. Они походили на пунктир, каждая

следующая совершенно необязательно становилась выводом или

ассоциацией к предыдущей. Это утомляло.

Мы пили пиво, запершись в моей комнате от пьяной Вашингтон, которая

отчаянно нуждалась в общении. Пиво. Ненавижу. Тем не менее я

моментально захмелел и, распластавшись на кровати, большей частью

молча слушал и неуместно кивал головой. Дэн дал мне почитать роман

собственного сочинения, вернее, рукопись с неоригинальными

псевдонимом и названием и полу истершимся отпечатком чьего-то ботинка

на титульном листе. Со времен дневника Нелли никакое чтиво в этой

комнате не появлялось, о чем я, кстати, очень жалел, потому что всегда

любил книги. Но ритм, это мягко сказано, моей жизни как-то не

предполагал созерцательные паузы.

– Я очень рад, что Останкинская башня рухнула, – строчил свой пунктир

Дэн. – Это заставит людей обратиться к вещам, о которых они забыли.

Такие экстремальные ситуации действуют на общество благотворно. И

отчетливо проступает, у кого есть что-то за душой, а кто существует на

автомате.

– Чтобы определить это, необязательно лишать человечество

телевидения. По-моему, такие вещи сами собой разумеются, – это я зря

вставил.

– Ты знаешь про личинку грибного комарика, Arachnocampa luminosa?

Приехали. Сомневаюсь, что ему требовался ответ.

– Это фантастическое существо. Нет, я имею в виду эта личинка вполне

реальна, но она поражает своим… стилем. Иные существа просто

дожидаются жертвы, и хвать – они уже сыты. А личинка грибного комарика

подходит к этому процессу даже ответственней, чем самые изощренные

пауки. Она вкладывает в ритуал создания ловушки колоссальное

количество энергии. Плетет какие-то ниточки, которые блестят липкой

слизью, как бисером, затем подсвечивает их собственным тельцем – это

привлекает внимание мелких насекомых. Вообще ее ловушки похожи на

очень качественную бижутерию. А самое ужасное, как эта личинка,

похожая на змейку, съедает свою жертву. Насекомое прилипает к ниточке,

160

а личинка заглатывает обратно каждое ее звено. Медленно, с какими-то

зомбированными глазками, достигает цели и всасывает ее. Конечно, я не

требую, чтобы у личинок были осмысленные глаза, но меня поражает это

сочетание тупейшего автоматизма и высокого искусства в создании

ловушки. Если забыть о ее предназначении – ведь она безумно красивая…

– Какой бред… Хотя, нет, забыл, бред – это, когда клонируют овечку

Долли, а она в результате сдыхает от ящура.

Я начал дремать. Но у Дэна была еще одна раздражающая привычка,

каждый новый монолог он начинал с вопроса, и волей неволей

приходилось участвовать в диалоге. Которого не было.

– Как ты относишься к Соловкам? – спросил Дэн жизнерадостно.

Я чуть не подавился.

– Что ты имеешь в виду?

– Соловки ведь были лагерем в сталинские времена.

– Проститутки, которых туда ссылали, продолжали заниматься

проституцией… Это из Солженицына.

– В наши дни на Соловках очень странная ситуация, много недобитых

олигофренов, может быть, даже детей тех, что были заключенными во

времена правления Сталина. В лагеря ссылались не только преступники,

диссиденты, всякая там шваль и интеллигенты – шла многоуровневая

чистка общества, и ссылались даже шизики и физические уроды.

Создавалось ведь идеально-покорное и здоровое общество. Мне кажется,

что роль подобных лагерей сильно недооценена.

Тут уж я не выдержал, и дрему как рукой сняло:

– Дэн, боюсь тебя разочаровать, но роль лагерей вообще не оценена.

Это адское изобретение, которое может существовать только в

соответствующей стране.

– Ты вот еврей и интеллигентик…

– Черт, надо Визина в глаза закапать – опять в них проступила трагедия

всего иудейского народа.

– … тебе дали такое воспитание в семье. Ты только что не собственное

мнение высказал, а то, которое в тебя вбили, твоя семья, а она как

представитель определенной национальной и политической группы.

– Кис, не обижайся, но какого черта тебе может быть известно о моей

семье, которой у меня по сути не было? В меня ни хрена не вбивали, меня

161

только ремнем лупили. Это то, чего ты по жизни не дополучил.

– Я за феодализм…

– Поздно уже.

– Если уж говорить о нравственности, то самый безнравственный

политический строй – это демократия. Это политика недальновидная и

культивирует она попустительство, иначе существовать не сможет. А во

время феодализма, каждый знал свое место. Это место соответствовало

твоим задаткам и способностям. Если в сущности ты раб, то и быть тебе

рабом. Если воин – то воин. Правитель значит правитель. Эта система