Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Георгий Александрович с несколько туповатым (прошу прощения, но иного определения подобрать не могу) видом ответил:

— По понедельникам и четвергам. А что?

— Видите как удобно! — обрадовалась Снежневская. — Вот всё и устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне во вторник и пятницу. А ты, Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем очень-очень любить друг друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за чего.

— Ты любишь его так же, как меня? — набычился генерал-адмирал.

— Да, потому что он твой сын. Он так на тебя похож.

— А… а Афанасия? — оглянулся на меня ошарашенный Павел Георгиевич.

Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне вдруг показалось, что эта ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не в тягость.

— И Афанасия. — Честное слово, она мне подмигнула! Не может быть — видимо, померещилось, или же у неё от нервов чуть дёрнулся уголок глаза. — Но по-другому. Он ведь не Романов, а у меня странная судьба. Я могу любить только мужчин этой фамилии.

А вот последнее прозвучало уже совершенно серьёзно, как будто в эту минуту госпожа Снежневская сделала для себя какое-то удивительное и, возможно, не очень радостное открытие.

13 мая

Я оказался в ложном и мучительном положении, из которого не знал, как выбраться.

С одной стороны, после вчерашнего объяснения в «Лоскутной» натянутость между великими князьями счастливо завершилась, и за завтраком они взирали друг на друга с искренним расположением, на мой взгляд, напоминая уже не столько отца с сыном, сколько двух товарищей — это не могло не радовать.

С другой стороны, когда, войдя в столовую с кофейником, я поклонился и пожелал всем доброго утра, оба посмотрели на меня с особенным выражением и вместо обычного кивка тоже сказали «Доброе утро». От этого я совсем смешался и, кажется, даже покраснел.

Нужно было каким-то образом снять с себя чудовищное подозрение, но я совершенно не представлял, как завести с их высочествами разговор на подобную тему.

Когда наливал кофе Георгию Александровичу, тот покачал головой и с укоризной, но в то же время, по-моему, и не без одобрения, прогудел вполголоса:

— Хорош…

Моя рука дрогнула, и я впервые в жизни пролил несколько капель прямо на блюдце.

Павел Георгиевич не произнёс ни слова упрёка, но поблагодарил за кофе, а это было ещё хуже.

Я стоял у двери и жестоко страдал.

Мистер Карр стрекотал без умолку, делая изящные движения своими тонкими белыми руками — кажется, рассказывал про оперу, во всяком случае я разобрал несколько раз повторенное слово «Khovanstchina». Лорд Бэнвилл к столу не вышел по причине мигрени.

Надо будет подойти к Георгию Александровичу и сказать так, придумал я: «Мнение, сложившееся у вашего высочества в отношении моей предполагаемой связи с известной вам особой, не имеет ничего общего с действительностью, а в шкафу я оказался исключительно из-за того, что вышеупомянутая особа хотела избежать компрометации Павла Георгиевича. Что же до объявленной ею любви к моей скромной персоне, то, если столь лестное для меня чувство и имеет место быть, так без малейших намёков на страсть неплатонического свойства».

Нет, пожалуй, это слишком запутано и, хуже того, игриво. А если сказать так: «Благоговение, с которым я отношусь как к особам августейшей фамилии, так и к их сердечным увлечениям, ни в коем случае не позволило бы мне даже в самых диких фантазиях вообразить, что…» В этот миг я случайно встретился взглядом с лейтенантом Эндлунгом, который изобразил на лице восхищение, подняв брови, потом подмигнул, да ещё показал из-под скатерти большой палец, из чего можно было сделать вывод, что Павел Георгиевич всё ему рассказал. Лишь с огромным трудом мне удалось сохранить вид невозмутимости.

Воистину Господу было угодно подвергнуть меня тяжким испытаниям.

Когда выходили из-за стола, Ксения Георгиевна шепнула мне:

— Зайди.

И минут через пять я с тяжёлым сердцем отправился к ней в комнату, уже зная, что ничего хорошего меня там не ожидает.

Великая княжна успела переодеться в платье для прогулок и надеть шляпку с вуалью, из-под которой решительно поблёскивали её удлинённые, красивого разреза глаза.

— Я хочу прокатиться в ландо, — сказала она. — Сегодня такой светлый, солнечный день. Поедешь за кучера, как когда-то в детстве.

Я поклонился, ощущая неимоверное облегчение.

— Какую пару прикажете запрячь?

— Рыжую, она резвее.

— Сию минуту.

Но напрасно у меня отлегло от сердца. Когда я подкатил к крыльцу, Ксения Георгиевна села не одна, а с Фандориным, смотревшимся истинным денди в сером цилиндре, сером же сюртуке и перламутровом галстуке с жемчужной заколкой. Теперь стало понятно, почему её высочество пожелала, чтобы на козлы сел я, а не кучер Савелий.

Поехали через парк, по аллее, потом Ксения Георгиевна велела поворачивать в сторону Воробьёвых гор. Экипаж был новёхонький, на резиновых буферах, ездить на таком одно удовольствие — не трясёт, не кидает, а лишь слегка покачивает.

Пока кони бежали рысцой меж деревьев, негромкий разговор за моей спиной сливался в приглушённый фон, однако на Большой Калужской задул сильный попутный ветер. Он подхватывал каждое произнесённое слово и доносил до моих ушей, в результате чего я поневоле оказался в роли подслушивающего, и поделать тут ничего было нельзя.

— …а остальное не имеет значения, — вот первое, что принёс ветер (голос принадлежал её высочеству). — Увезите меня. Все равно куда. С вами я поеду хоть на край света. Нет, правда, не кривитесь! Мы можем уехать в Америку. Я читала, что там нет ни титулов, ни сословных предрассудков. Ну что вы всё молчите?

Я хлестнул ни в чем не повинных лошадей, и они припустили быстрее.

— Сословные п-предрассудки есть и в Америке, но не в них дело…

— А в чем?

— Во всём… Мне сорок лет, вам д-девятнадцать. Это раз. Я, как выразился давеча Карнович, «лицо без определённых занятий», а вы, Ксения, великая княжна. Это два. Я слишком хорошо знаю жизнь, вы не знаете её вовсе. Это три. А главное вот что: я принадлежу только себе, вы же принадлежите России. Мы не сможем быть счастливы.

Его всегдашняя манера нумеровать доводы в данном случае показалась мне неуместной, однако следовало признать, что сейчас Эраст Петрович говорил как ответственный человек. Судя по наступившему молчанию, его справедливые слова отрезвили её высочество.

Минуту спустя она тихо спросила:

— Вы меня не любите?

И здесь он всё испортил!

— Я этого не г-говорил. Вы… вы лишили меня д-душевного равновесия, — залепетал Фандорин, заикаясь больше обычного. — Я не д-думал, что такое ещё может со мной произойти, но к-кажется произошло…

— Так вы меня любите? Любите? — допытывалась она. — Если да, всё остальное неважно. Если нет — тем более. Одно слово, всего одно слово. Ну?

У меня сжалось сердце от того, сколько надежды и страха прозвучало в голосе Ксении Георгиевны, и в то же время в эту минуту я не мог не восхищаться её решительностью и благородной прямотой.

Разумеется, коварный соблазнитель ответил:

— Да, я люблю в-вас.

Ещё бы он посмел не любить её высочество!

— Во всяком с-случае, влюблён, — тут же поправился Фандорин. — Простите, но я буду г-говорить совершенно честно. Вы совсем вскружили м-мне голову, но… Я не уверен… что дело только в вас… Может быть, сыграла роль и м-магия титула… Тогда это стыдно… Я б-боюсь оказаться недостойным вашей любви…

Пожалуй, он сейчас был жалок, этот героический господин. Во всяком случае, по сравнению с её высочеством, готовой бросить ради чувства всё, а в данном случае слово «всё» обозначало столь многое, что дух захватывало.

— И ещё… — Он заговорил сдержанней и печальней. — Я не согласен с вами в том, что всё кроме любви неважно. Есть вещи более существенные, чем любовь. Пожалуй, это главный урок, к-который я извлёк из своей жизни.

Ксения Георгиевна звенящим голосом сказала:

— Эраст Петрович, вы были у жизни плохим учеником. — И крикнула, обращаясь ко мне. — Афанасий, поворачиваем обратно!

Больше за всю дорогу меж ними не было произнесено ни слова.

Совещание, предшествовавшее отъезду мадемуазель на очередную встречу с Линдом, прошло без меня, поскольку никто из великих князей там не присутствовал и напитки не подавались.

Я томился в коридоре, и теперь, когда опасения за Ксению Георгиевну несколько утратили остроту, мог сосредоточиться на самом важном — судьбе маленького пленника. Слова премудрой госпожи Снежневской о том, что придётся пожертовать меньшим ради большего, переворачивали мне всю душу, но ведь Изабелла Фелициановна не знала о фандоринском плане. Ещё оставалась надежда — всё зависело от того, сумеет ли мадемуазель вычислить местонахождение тайника.