Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

В последних словах прозвучала явная горечь, но в то же время и неподдельное величие. Слёзы, выступившие на моих глазах, так и не покатились по щекам. Не знаю отчего, но я чувствовал себя пристыженным.

Раздался стук в дверь, и англичанка-нэнни ввела двух премилых близнецов, очень похожих на Георгия Александровича — таких же румяных, щекастеньких, с живыми карими глазками.

— Спокойной ночи, маменька, — пролепетали они и с разбегу бросились Изабелле Фелициановне на шею.

Мне показалось, что она их обнимает и целует горячее, чем того требовал этот обыкновенный ритуал.

Когда мальчиков увели, Снежневская снова заперла дверь и сказала мне:

— Афанасий, у вас глаза на мокром месте. Немедленно перестаньте, иначе я разревусь. Это со мной бывает редко, но уж если начну, то остановлюсь не скоро.

— Простите, — пробормотал я, нашаривая в кармане платок, но пальцы плохо слушались.

Тогда она подошла, вынула из-за манжета кружевной платочек и промокнула мне ресницы — очень осторожно, как если бы боялась повредить грим.

Вдруг в дверь постучали — настойчиво, громко.

— Изабо! Открой, это я!

— Полли! — всплеснула руками Снежневская. — Вы не должны встретиться, это поставит мальчика в неловкое положение. Быстро сюда!

— Сейчас! — крикнула она. — Только надену туфли!

Сама же тем временем отворила створку большого зеркального шкафа и, подталкивая острым кулачком, затолкала меня внутрь.

В тёмном и довольно просторном дубовом гардеробе пахло лавандой и кёльнской водой. Я осторожно развернулся, устраиваясь поудобнее, и постарался не думать, какой случится конфуз, если моё присутствие обнаружится. Впрочем, в следующую минуту я услышал такое, что о конфузе и думать забыл.

— Обожаю! — раздался голос Павла Георгиевича. — Как же ты прекрасна, Изабо! Я думал о тебе каждый день!

— Перестань! Полли, ты просто сумасшедший! Я же тебе сказала, это была ошибка, которая никогда больше не повторится. И ты дал мне слово.

О господи! Я схватился за сердце, и от этого движения зашуршали платья.

— Ты клялся, что мы будем как брат и сестра! — повысила голос Изабелла Фелициановна, очевидно, чтобы заглушить неуместные звуки из шкафа. — К тому же телефонировал твой отец. Он с минуты на минуту должен быть здесь.

— Как бы не так! — торжествующе воскликнул Павел Георгиевич. — Он отправился в оперу с англичанами. Нам никто не помешает. Изабо, зачем он тебе? Он женат, а я свободен. Он старше тебя на двадцать лет!

— А я старше тебя на семь лет. Это для женщины много больше, чем двадцать лет для мужчины, — ответила Снежневская.

Судя по шелесту шелка, Павел Георгиевич пытался её обнять, а она уклонялась от объятий.

— Ты — как Дюймовочка, — пылко говорил он, — ты всегда будешь моей крохотной девочкой…

Она коротко рассмеялась:

— Ну да, маленькая собачка — до старости щенок.

И вновь постучали в дверь — ещё настойчивей, чем в прошлый раз.

— Барыня, Георгий Александрович пожаловали! — раздался испуганный голос горничной.

— Как так? — переполошился Павел Георгиевич. — А опера? Ну всё, теперь он точно загонит меня во Владивосток! Господи, что делать?

— В шкаф, — решительно объявила Изабелла Фелициановна. — Живо! Да не в левую створку, в правую!

Совсем рядом скрипнула дверца, и я услышал в каких-нибудь трёх шагах, за многослойной завесой платьев, прерывистое дыхание. Слава богу, мой мозг не поспевал за событиями, не то со мной, наверное, приключился бы самый настоящий обморок.

— Ну наконец-то! — услышал я радостный возглас Снежневской. — Я уж не чаяла! Зачем обещать, а после заставлять ждать?

Раздался звук продолжительного поцелуя, за платьями скрежетнул зубами Павел Георгиевич.

— Должен был отправиться в оперу, но сбежал… Этот негодяй Полли… В шейку, дай в шейку… И вот сюда, сюда — непременно…

— Не сразу, не сразу… Выпьем шампанского, в гостиной уж приготовлено…

— К черту шампанское! Я весь горю. Беллочка, без тебя я здесь был, как в аду. О, если б ты только знала!.. Но после, после… Расстегни этот проклятый воротник!

— Нет, это невыносимо! — донёсся из шкафа прерывающийся шёпот.

— Сумасшедший… Вся семья сумасшедшие… Ты начал что-то говорить о Полли?

— Мальчишка совсем отбился от рук! Решено, я отправляю его на Тихий океан. Ты знаешь, по-моему, он к тебе неравнодушен. Сопляк. Я знаю, что могу полностью на тебя положиться, однако учти, что в плавании он подхватил дурную болезнь…

Гардероб качнулся, хлопнула дверца.

— Он лжёт! — истошно закричал Павел Георгиевич. — Я вылечился! Ах, подлец!

— Что-о-о?! — страшным голосом взревел Георгий Александрович. — Как ты… Да как ты… посмел?!

В ужасе я приоткрыл дверцу и увидел такое, что было бы невозможно представить и в самом кошмарном сне: их высочества вцепились друг другу в горло, причём Павел Георгиевич лягал отца носком сапога по лодыжкам, а Георгий Александрович выкручивал сыну ухо.

Изабелла Фелициановна попробовала было вклиниться между дерущимися, но генерал-адмирал слегка задел маленькую балерину локтем, и она отлетела к постели.

— Афанасий! — повелительно крикнула Снежневская. — Они убьют друг друга!

Я выскочил из гардероба, готовый принять на себя удары обеих сторон, но это не понадобилось, потому что их высочества уставились на меня во все глаза, и от этого сражение прекратилось само собой.

Я случайно увидел в трюмо своё отражение и содрогнулся. Волосы растрёпаны, бакенбарды всклокочены, а к плечу прицепилось что-то розовое, кружевное — то ли лиф, то ли панталоны. От совершеннейшей потерянности я сдёрнул постыдный предмет и спрятал его в карман.

— Не… не будет ли каких-нибудь приказаний? — пролепетал я.

Их высочества переглянулись, и вид у обоих был такой, будто с ними вдруг заговорил гобелен или стенной барельеф. Во всяком случае, угроза сыно- или отцеубийства явно отпала, и я вновь поразился присутствию духа и остроте ума Изабеллы Фелициановны.

Судя по всему, о том же подумали и их высочества, потому что одновременно сказали почти одно и то же.

— Ну, Белла, ты удивительнейшая женщина, — пробасил Георгий Александрович.

А Павел Георгиевич пропел растерянным тенорком:

— Изабо, я никогда тебя не пойму…

— Ваши высочества, — вскинулся я, осознав, в каком кощунственном заблуждении пребывают великие князья. — Я вовсе… Я не…

Но Павел Георгиевич, не выслушав, обернулся к Снежневской и с детской обидой воскликнул:

— Ему, ему, значит, можно, а мне нельзя? Я вовсе утратил дар речи, не зная, как разрешить эту ужасную ситуацию.

— Афанасий, — твёрдо сказала Изабелла Фелициановна. — Сходите в гостиную и принесите коньяку. Да не забудьте нарезать лимон.

Я с неимоверным облегчением бросился выполнять приказание и, честно говоря, не слишком торопился возвращаться. Когда же вошёл с подносом, застал совсем другую картину: балерина стояла, а их высочества сидели по обе стороны от неё на пуфиках. Мне некстати вспомнилось представление цирка Чинизелли, куда мы с мадемуазель водили Михаила Георгиевича на Пасху. Там на тумбах сидели рычащие львы, а между ними расхаживала храбрая тоненькая дрессировщица с огромным хлыстом в руке. Сходство усугублялось ещё и тем, что ростом все трое — стоящая Снежневская и сидящие великие князья — были вровень.

— … Люблю вас обоих, — услышал я и остановился в дверях, потому что соваться с коньяком было явно не ко времени. — Вы оба мне родные — и ты, Джорджи, и ты, Полли. Вы ведь тоже друг друга любите, правда? Разве есть на свете что-нибудь драгоценнее нежной привязанности и родственных чувств? Мы же не какие-нибудь вульгарные мещане! Зачем ненавидеть, если можно любить? Зачем ссориться, если можно дружить? Не поедет Полли ни в какой Владивосток, нам будет без него плохо, а ему без нас. И мы отлично всё устроим. Полли, когда у тебя дежурство в гвардейском экипаже?

— По вторникам и пятницам, — захлопал глазами Павел Георгиевич.

— А у тебя, Джорджи, когда заседания в министерстве и Государственном совете?

Георгий Александрович с несколько туповатым (прошу прощения, но иного определения подобрать не могу) видом ответил:

— По понедельникам и четвергам. А что?

— Видите как удобно! — обрадовалась Снежневская. — Вот всё и устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне во вторник и пятницу. А ты, Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем очень-очень любить друг друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за чего.

— Ты любишь его так же, как меня? — набычился генерал-адмирал.

— Да, потому что он твой сын. Он так на тебя похож.

— А… а Афанасия? — оглянулся на меня ошарашенный Павел Георгиевич.

Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне вдруг показалось, что эта ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не в тягость.