Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

— По-японски оно означает «п-предатель», — спокойно ответил Эраст Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки (я просто обмер от подобной бесцеремонности). — Я рад, Зюкин, что вы живы. После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов. Попробуйте-ка сесть.

Я сел без особого усилия и вдруг смутился, потому что увидел, что на мне только нижняя рубашка, да к тому же распахнутая на груди. Мадемуазель, заметив моё стеснение, деликатно отвела глаза.

Фандорин протянул мне стакан воды и все тем же размеренным тоном сообщил сведения, окончательно вернувшие меня к реальности:

— Вы, Зюкин, сильно повредили делу, сообщив о нашем плане Карновичу. Многообещающая нить оборвана. Культя убит. Четверо из его банды, включая оглушённого мной часового, взяты живьём, но толку от них никакого нет. Один использовался для с-слежения за Эрмитажем. Другой был кучером на карете, за которой вы пытались гнаться. Это он стегнул вас кнутом, помните? Но кто сидел в карете, он не знает, даже детского крика не расслышал. Культя велел ему сесть на козлы на Николо-Ямской, проехать определённым маршрутом и потом слезть у Андроникова монастыря. А там он уступил место другому кучеру, по виду нерусскому. Вот и всё. Культя, по крайней мере, знал, г-где у Линда логово. А теперь мы остались с пустыми руками. Так что гнев Масы можно понять. Теперь, когда ясно, что вы живы и почти целы, моего помощника наконец выпустят из-под ареста, а то я без него как без рук.

Я потрогал лоб и нащупал изрядную шишку. Так мне и надо.

— И что, нет совсем никаких зацепок? — Мой голос дрогнул от сознания всей тяжести допущенной ошибки.

— Теперь остаётся уповать только на м-мадемуазель Деклик. Моя фантазия, увы, исчерпана. Сударыня, расскажите Афанасию Степановичу о ваших поездках к Линду вчера и сегодня.

— Как, вы с тех пор уже успели побывать у него дважды? — удивился я и обернулся к серому окну. Который же нынче час?

— Да, сегодня встхеча была хано утхом, — ответила мадемуазель. — Вы позволите мне говохить на фханцузски? Это будет более быстхо.

И, действительно, в пять минут изложила мне события, произошедшие за время моего вынужденного неприсутствия.

Вчера, в субботу, её вновь вызвали из церкви запиской. Карета (не та, что накануне, но очень на неё похожая и тоже с заколоченными окнами) ждала в соседнем переулке. Кучер был тот же — бородатый, безмолвный, в низко надвинутой шляпе. Пятьдесят четыре минуты спустя (на сей раз мадемуазель получила от Фандорина часы с фосфоресцирующими стрелками) ей снова завязали глаза, и она оказалась в уже знакомом подземелье. На сей раз повязку на несколько мгновений сняли, чтобы она могла взглянуть на Михаила Георгиевича. Мальчик лежал с закрытыми глазами, но был жив. Оглядываться гувернантке запретили, и она увидела лишь голую каменную стену, тускло освещённую свечой, и сундук, который заменял его высочеству постель.

Сегодня с утра всё повторилось. Доктору Линду достался эгрет-фонтан из бриллиантов и сапфиров. В те несколько секунд, когда мадемуазель была без повязки, она успела рассмотреть маленького пленника получше. Он был по-прежнему в забытьи, сильно осунулся, левая ручка забинтована. Мадемуазель коснулась рукой его лба и ощутила сильный жар.

В этом месте рассказ мадемуазель прервался, но она быстро взяла себя в руки.

— Скорей бы всё это закончилось, — сказала она с восхитившей меня сдержанностью. — Долго такого существования Мишель не выдержит. Он крепкий, здоровый ребёнок, но всему есть предел.

— Вы видели Линда? Хотя бы краешком глаза? — с надеждой спросил я.

— Нет. Повязку снимали не более чем на десять секунд и строго-настрого запрещали оборачиваться. Я только чувствовала, что у меня за спиной стоит несколько человек.

У меня тоскливо заныло под ложечкой.

— Так значит, поиск нисколько не продвинулся?

Мадемуазель и Фандорин переглянулись — как мне показалось, с заговорщическим видом, и я ощутил укол почти физической боли: они были вдвоём, вместе, а я остался в стороне, один.

— Кое-что у нас все-таки есть, — с загадочным видом произнёс Фандорин и, понизив голос, будто сообщал некую важную тайну, добавил. — Я научил Эмилию считать скрип колёс.

В первый миг я понял только одно — он назвал мадемуазель Деклик по имени! Неужто их дружба зашла так далеко? И только затем попробовал вникнуть в значение произнесённых слов. Не получилось.

— Скрип колёс?

— Ну да. Любая ось, даже идеально смазанная, издаёт скрип, который, если п-прислушаться, являет собой циклическое повторение одного и того же набора звуков.

— Ну и что?

— Один цикл, Зюкин, — это один поворот. Достаточно сосчитать, сколько раз обернулось колесо, и вы узнаете, какое расстояние проехала карета. Колёса на каретах фаэтонного типа, которым отдают предпочтение п-похитители, имеют стандартный размер — если по метрической системе, то метр сорок в диаметре. Длина окружности, таким образом, в соответствии с законами геометрии, равняется четырём метрам восьмидесяти сантиметрам. Остальное просто. Мадемуазель считает и запоминает количество оборотов от угла до угла. Повороты экипажа легко ощутимы по накрену вправо или влево. Мы не производим слежки за каретой, чтобы не вспугнуть преступников, однако, в каком направлении Эмилию увозят первоначально, видим. Д-дальнейшее же зависит от её внимательности и памяти. Таким образом, — продолжил Фандорин голосом учителя, излагающего геометрическую задачку, — если нам известно количество и направление поворотов, а т-также расстояние между поворотами, мы можем определить место, где прячут ребёнка.

— И что, определили? — в радостном волнении вскричал я.

— Не так быстро, Зюкин, не так б-быстро, — улыбнулся Фандорин. — Молчаливый кучер нарочно едет не прямым путём, а петляет — видно, проверяет, нет ли «хвоста». Так что задача Эмилии очень непроста. Вчера и сегодня мы с ней прошли пешком по пути следования кареты, сверяя её наблюдения с г-географией.

— И что же? — спросил я, представив, как мадемуазель идёт по улице, опершись на руку изящного кавалера. Оба серьёзны, объединены общим делом, а я тем временем валяюсь в кровати бесполезной колодой.

— Оба раза карета, поплутав по п-переулкам, выехала на Зубовскую площадь — это подтверждают и наблюдения Эмилии, которые слышала в этом месте маршрута шум множества экипажей и гул голосов.

— А дальше?

Мадемуазель сконфуженно оглянулась на Фандорина (этот короткий, доверительный взгляд снова царапнул меня по самому сердцу) и, словно оправдываясь, сказала:

— Мсье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня тринадцать. — Она прищурилась и с запинкой произнесла. — Двадцать два, влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо; девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь, посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два, влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько — уже не помню. Я очень старалась, но все равно сбилась…

Я был потрясён.

— Господи, да как вы и столько-то запомнили?

— Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, — мягко улыбнулась она, а я покраснел, ещё не решив, как следует истолковать это обращение, «mon ami», и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность.

— Но завтра все повторится, и вы снова собьётесь, — сказал я, на всякий случай принимая строгий вид. — У человеческой памяти, даже самой развитой, имеются свои пределы.

Улыбка, которой Фандорин встретил это моё замечание, мне очень не понравилась. Так улыбаются лепету несмышлёного ребёнка.

— Эмилии не придётся всё запоминать с самого начала п-пути. После Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и последний п-поворот, твёрдо запомнившийся нашей разведчице — стык Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта уже недалеко — каких-нибудь десять-пятнадцать минут.

— За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты в любом направлении, — заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. — Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше всего Васильевского острова!

Он улыбнулся ещё несносней.

— Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду «Орлова», и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной карете ещё раз, чтобы внести последний взнос — какую-то диадему-бандо из жёлтых бриллиантов и опалов.