Такой была наша любовь - Мари Сюзини

события застали правительство врасплох, его просто загнали в угол. Оно уже не в состоянии заставить уважать законы… Неспособно принять своевременно решительные меры. А эти баррикады… Ну кто в двадцать лет не увлекался романтикой…

Кожа у него всегда чуть желтоватая, светлая — даже на Ивисе[36] в разгар августовской жары она не темнеет, лишь становится более гладкой. В его глазах всегда одно и то же выражение: уверенность, спокойная и твердая сосредоточенность. Холодный, неизменно строгий взгляд, что бы ни случилось. Больше всего Франсуа любит анализировать и обобщать.

— Они думают, что управлять страной просто… Да, конечно, необходимы эффективные действия, это давно назрело, но они чуть-чуть опоздали. Реформы? Да, согласен, но при условии, если сохранится порядок…

Даже дома, даже поздно вечером Франсуа всегда подтянут и элегантен. С раннего утра, после гимнастики и душа, он уже в пиджаке и галстуке — готов к утреннему завтраку. Надушен хорошим мужским одеколоном, в петлице — розетка Почетного легиона. В последние дни забастовщики выставили пикеты вокруг его завода, «подрывные элементы» заняли его кабинет — кабинет генерального директора. Он заботится только о порядке и против всяких нарушений порядка — дома и вне дома.

— Всюду демонстрации, публичные выступления… Даже в церкви, это уже ни на что не похоже… Следует раз и навсегда призвать к порядку всех этих студентов. Для начала пусть отправляются поглядеть, что делается за железным занавесом… Тоже мне эксплуатация человека человеком… Франк не выдержит нынешнего кризиса…

Можно подумать, что Франсуа собрался в какую-то ответственную командировку: галстук аккуратно завязан, брюки безукоризненно отутюжены, пиджак словно с иголочки — он совсем непохож на человека, который намеревается лечь спать. Никаких следов усталости, он, как всегда, невозмутим и сдержан. Лицо Фабии искажает гримаса, она чувствует что-то похожее на приступ тошноты.

— Можно подумать, что вы выпили… — говорит Франсуа.

Она не отвечает и не пытается оправдываться, лишь опускает глаза. Машинально сунув руку в карман, она достает оттуда фотографию и внимательно рассматривает ее. Эти широко раскрытые круглые глаза полны серьезности и детского изумления… губы тонкие, в линии рта и нижней части лица что-то от Матье… Внезапно вздрогнув, от того, что за окном с воем проносится машина «скорой помощи», она поднимает глаза на Франсуа, но взгляд ее скользит куда-то мимо него, в пустоту. Кажется, что она пытается уловить слова, распутать арабески слов… пытается понять их смысл, но видит лишь, как смыкаются и размыкаются губы Франсуа.

Слышится легкий щелчок, а затем оглушительный треск — Франсуа включил транзисторный приемник. Он вращает ручку, отыскивая станцию, передающую последние известия. Внезапно так громко, что, кажется, вот-вот проснется весь дом, в ночи раздается голос певицы:

Я говорю тебе, что люблю…

Франсуа выключает приемник.

— О, оставьте… Оставьте это, прошу вас…

Она протягивает руку.

— Что с вами происходит? — спрашивает он, глядя на нее своими холодными глазами. Рука Фабии, протянутая к приемнику, бессильно падает. Она сидит перед ним, сложив руки на коленях, и плачет — плачет навзрыд, оставаясь в этой странной неподвижной позе. Кажется, будто она собирает все свои силы, чтобы исторгнуть рыдания, которые душат ее. И вдруг неожиданно успокаивается и умолкает.

— Не стоило сегодня выходить на улицу, — говорит он. — День для этого совсем неподходящий.

Все. Слез больше не осталось. Она встает, делает несколько неверных шагов и, наткнувшись на комод, резко поворачивает обратно.

— Память… Тем не нужны были слова… — Голос ее звучит устало. — Оттого-то и прочна связь… все, что видишь… все, что возникает в памяти… растет как снежный ком…

— Однако… Вы выпили…

Она подходит к окну, раздвигает занавеси и открывает его. Комната сразу наполняется горьким запахом дыма. Франсуа кашляет, выходит из гостиной, но тут же возвращается.

— Завтра… вы увидите… завтра все будет как прежде…

В голосе его она слышит необычные интонации — может быть, впервые в жизни. Она оборачивается. На висках и в уголках рта она замечает следы наступающей старости… И признаки страха, которые он пытается скрыть под холодной маской. Время начало оставлять свои следы и на этом лице. Она собирается что-то сказать, но Франсуа выходит из гостиной.

Завтра все будет как прежде… Она облокачивается на раму окна. Завтра… По пустынной улице на полной скорости мчится машина, разбрасывая во все стороны какие-то металлические обломки и ветки. Машинально разжав руку, Фабия выпускает квадратный кусочек картона и тут же пытается поймать его; но фотография падает, кружась, на навес над витриной обувного магазина. Она наклоняется, чтобы увидеть ее, но с пятого этажа рассмотреть трудно.

Парижские улицы погрузились в тишину. Кажется, именно здесь, между Сеной и Сорбонной, я любила когда-то и, быть может, страдала. Скоро станет слышен утренний шум — каждое утро на рассвете он приходит откуда-то издалека и постепенно заполняет все вокруг. Глухой гул толпы надвигается и перекрывает все звуки, словно океанский прибой. Но пока рассвет еще не наступил. Завтра… Так хотелось ему сказать…

Ровные ряды окон на противоположной стороне улицы темны. Все спят. А кто-то в это время умирает… Если смотреть сверху вниз, улица похожа на тюремный двор. Мне так хотелось ему сказать… Завтра воскресенье. Впрочем, не завтра — уже сегодня, Франсуа и Дидье целый день будут дома. Дождь перестал, ветер утих, наверное, будет хорошая погода… Может быть, как всегда по воскресеньям, они отправятся в «Рейсинг». Франсуа будет играть в теннис. Дидье — в баскетбол, а она пойдет взглянуть на цветы. Потом будет смотреть, как играет Дидье… Он растет прямо на глазах. Настанет когда-нибудь день, и он женится… Мод и Себастьян, наверное, тоже подъедут. Мод обаятельная, спокойная, всегда одета со вкусом, всегда по моде, она расскажет ей о последних новинках моды, о выставках, о новых фильмах. Мод неравнодушна к Франсуа и почти не скрывает этого. Обаяние кибернетики и аксиом, обаяние современной эпохи исходит от этого мужчины с седеющими висками. Возможно, Франсуа привлекает даже своей недоступностью.

Естественная или хорошо отработанная маска — что именно, она не может сказать, — но маска, доведенная до совершенства… Как-то раз он сказал ей: я абсолютно ничего о вас не знаю — о вашей прошлой жизни, о вашем детстве… Это было в Мексике. Под действием текильи, несомненно. А быть может, она что-то перепутала и он этого вовсе не говорил… Ведь он же совсем не пьет… Возможно, это сказал кто-то другой… А может, это сказала она сама, в тот вечер, когда слишком много выпила… Да нет же, даже если погода