Такой была наша любовь - Мари Сюзини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В церкви в это время было почти пусто — несколько прихожанок из ближайшего квартала, больше никого. Я окунула пальцы в чашу со святой водой и машинально протянула их Грегуару, затем перекрестилась и преклонила колена. Грегуар посмотрел на свои мокрые пальцы и вытер их о шинель. Обернувшись к нему, я вдруг растерялась: с чего начать, как приступить к разговору. Из левой двери алтаря вышел священник с чашей в руках, прозвонил колокол, и служба началась. Я помнила молитвы на память, знала всю службу и свободно могла заменить кюре. «Окропление», «Причащение», «Вонмем», «Канон», «Аллилуйя» — все это я знала наизусть, знала не только все молитвы, но и в каком месте их надо читать. И Евангелия отлично помнила тоже — все четыре. Это было моим единственным чтением в детстве. Второе февраля — я знала, что это сретенье, — день введения Иисуса во храм, светлый праздник. И если бы священник подошел ко мне и предложил мне сходу прочитать раздел Евангелия, посвященный этому дню, я тут же отбарабанила бы его от начала до конца. Я помнила весь текст так, словно он был у меня перед глазами: «Евангелие от Луки, 2», мелкий убористый шрифт на левой странице: «И сказал Марии, матери его… всякий младенец мужеского пола, разверзающий ложе сна, был посвящен господу… Иосиф же и матерь его дивились сказанному о нем…» и так далее… И евангельские повествования, и притчи, и наставления, и тайные помыслы — я все это знала превосходно.
Грегуар рассматривал церковь. Спокойно, не спеша читал надписи на стенах. «Мир Божий». «Агнец Божий, берущий на себя грех мира». «В доме Отца моего». Каждая из них будила у меня детские воспоминания. Для Грегуара же все это было откровением. Я прекрасно понимала, что он попал в католическую церковь впервые. Я же чувствовала себя в ней как дома. Он рассматривал все вокруг и читал изречения на стенах спокойно, бесстрастно. «Блаженны страждущие, ибо утешатся». Я следила за его взглядом и вместе с ним читала строки, обращенные к оскорбленным, униженным, преследуемым. И думала, что надо сказать ему все именно сейчас, здесь. Грегуар уже, видимо, читал надпись внизу колонны: «Ибо их есть царствие небесное». Я больше не могла… Не могла выносить леденящего холода церкви, ее камней, не могла смотреть на Грегуара, который молча, без слез и без злобы читал слова Евангелия. Я взяла его за локоть. Хотела сказать… но глаза Грегуара остановили меня. Пламя свечей, горевших перед святым Антуаном, плясало в его черных глазах. Это был единственный признак жизни на его детском, совсем еще сонном лице. Очевидно, надо было начать издалека, заговорить о чем-то другом… Я вытащила платок и вытерла нос. Пора… Я снова взяла его за локоть. Чем дальше я оттягивала разговор, тем труднее его было начать. А ведь Грегуара надо как-то подготовить, найти какие-то слова… Я уже столько раз обдумывала, что ему надо сказать и чего не следует говорить… А теперь вдруг все позабыла, и слова не шли у меня с языка, и я только крепче сжимала его локоть. Грегуар смотрел на меня молча, засунув руки в карманы. И я стала рассказывать ему все подряд… «Они даже бабушку…» Он смотрел на меня спокойным, немигающим взором. Точно ему давно уже было известно все это, точно ему обо всем уже кто-то рассказал. Давным-давно… Словно он уже был к этому готов. Я уверена, что он мгновенно понял все, абсолютно все. Понял и, казалось, почувствовал облегчение… Но вдруг он снова весь напрягся и крепко зажмурил глаза. А потом с удивлением, с таким неподдельным удивлением снова принялся читать надписи… Когда же прозвучал колокольчик и бормотание священника стало более отчетливым, Грегуар повернулся к алтарю. Я подумала, что он не понял или не захотел понять меня. Ведь он не задал мне ни единого вопроса… Ему явно хотелось спать, и он, конечно, был поражен всем тем, что видел впервые в жизни. И вдруг я сообразила, что еще не произнесла ни слова, что я рассказывала все это самой себе и ничего еще не сказала Грегуару.
Он продолжал читать, и я читала вместе с ним: «…ибо утешатся»… Я еще крепче схватила его за локоть и собралась наконец с силами… Но в это время на бульваре раздались шаги немцев — они поднимались вверх по бульвару, они шли, как победители, шагали весело и бодро и пели: «Heidi! Heido!»
Они приближались, и их голоса заглушили звон колокольчика, бормотание священника и отчаянное биение моего сердца. Церковь сотрясалась от топота их ног и пения. Они прошли, а я все сжимала руку Грегуара… «…и во веки веков. Аминь».
Я все еще ничего не сказала… А Грегуар стоял рядом, готовясь подставить другую щеку… «Блаженны страждущие…» Больше уже не было сил молчать. Я рассказала ему все. Под взглядом ангела милосердия. У ног того, кто берет на себя грехи мирские и знает, что такое страдания, ибо прошел через это… Я рассказала обо всем. О криках «Heraus!», о том, как они целились из автоматов, обо всем. В окружении святых с их просветленными ликами и всепрощающими взглядами. Здесь было слишком много прекрасных слов, слишком много доброты. А там, за порогом, где звучали песни, отдававшиеся под сводами церкви, — слишком много жестокости. Я рассказала все. Быстро, не переводя дыхания. Рассказала о бабушке, о маленьком брате, о матери, о ее бледном лице, о ее умоляющем взгляде, в котором читались смирение и обреченность. Я не могла ничего утаить, это было сильнее меня. Я перестала плакать, когда он вдруг начал падать, и закричала: «Держись, Грегуар!» Я кричала на всю церковь: «Ой, Грегуар! Ну, держись же!» Но он уже лежал распростертый на полу. Да, конечно, что-то подобное должно было произойти, но не так же, господи, не так!
И тогда священник там, у себя в алтаре, оборачивается и тоже начинает кричать: «Что там такое? Что там происходит?» А сам
