Такой была наша любовь - Мари Сюзини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Годы безумной гонки. Мне потом потребовалось немало времени, чтобы обрести самое себя, восстановить утраченный ритм жизни, не нарушаемый никакими страстями… Именно такой была моя жизнь с Франсуа — размеренная, спокойная. Но однажды без всякой видимой причины вдруг воскресло былое — когда я услышала звук сирены парохода, на котором мы с Франсуа отправлялись в Мексику. Я стояла одна, облокотившись о перила. Как в заключительном кадре плохого фильма… Вместе с ревом сирены, возвещающей об отплытии, пробудилось внезапное желание бежать… Пароход медленно уходил в открытое море. Бежать — неважно куда! Неизвестно, почему меня вдруг охватило такое желание. Взбиравшиеся ступеньками вверх по холму огни Марселя становились все меньше и меньше и постепенно исчезали в темноте, а меня неудержимо влекло куда-то. Куда угодно, только подальше отсюда. И вместе с тем мне безумно не хотелось двигаться с места.
И каждый раз, как только я отправляюсь в путь, меня раздирают эти противоречивые желания. Муж долгое время считал, что это из-за разлуки с ним и ребенком, теперь же он относит все за счет органической неуравновешенности моей натуры. «Органической» — это его любимое словечко. Мне он предоставляет полную свободу действий: «Хочешь уехать — пожалуйста». Я принадлежу к числу людей, которые не умеют жить на одном месте, к числу тех, кого сжигает страсть к перемене мест. Они путешествуют в маленьких спортивных машинах, машинах открытых и больших семейных автомобилях, которые тащат за собой на прицепе лодки, палатки и передвижные домики, — вереницы машин, сталкивающихся друг с другом, налетающих одна на другую в погоне за снегом, солнцем и морем, в погоне за впечатлениями. Одни, заспанные, выходят из самолетов в аэропортах, другие растерянно бродят по железнодорожным перронам, путешественники, ослепленные и обожженные солнцем, — бесконечное разнообразие вариантов; перемена мест, чехарда встреч, постоянная погоня за блуждающим огоньком желания, который невозможно утолить, — только бы бежать, вырваться из одиночества, которое все труднее становится преодолевать, несмотря на либриум и валиум — ведь истерзанное тоской сердце не могут успокоить никакие лекарства.
Да, я принадлежу к числу людей, вечно готовых куда-то мчаться, вечно стремящихся куда-то — стоит только услышать объявление по радио, стоит только вслушаться в названия городов, которые перечисляет диктор. Аэропорт Орли — вот где я чувствую себя превосходно! Здесь у меня всегда возникает одна и та же ностальгическая мысль: о маленьком домике на небольшом клочке земли в тихом уголке, затерявшемся где-то между морем и горами. Я сижу, окруженная детьми, в тени оливкового дерева, муж работает в поле, на мне простое серое ситцевое платье, и я тку простую, грубую ткань… Так мечтала я когда-то…
Что это, жизнь или воспоминания о прошлом? Возникли они сейчас или давно и чьи они — мои или чужие? Да и действительно ли все это только воспоминания?.. Сердце настолько изношено, что трудно себе представить, как оно еще может так много ощущать… Ах, если бы не сохранилось в памяти этого стойкого аромата роз в баден-баденском парке, смешанного с запахом жимолости и жасмина… Если бы не жила еще в памяти нежная баден-баденская ночь, а в этой ночи — тихая, грустная жалоба, все еще слышная издалека, такая грустная и такая тихая… И если бы не было этого страха и тоски одиночества, которые все еще довлеют надо мной с прежней силой…
Я покинула тебя тихо, без слов, без сцен. Может быть, в первые дни ты даже не заметил моего отъезда…
Она поворачивается к Матье и спрашивает:
— Интересно, что стало с Ирен Дюнн?
Голос Матье звучит глухо:
— Скажи мне, я все же никак не могу понять…
Фабия смотрит на него.
— Воспоминание… — говорит она, — о человеке, которого очень сильно любили…
— Я понимаю… Я задаю тебе вопрос, лишенный всякого смысла…
Он нервно постукивает пачкой сигарет по столу.
Негритянский певец кончил петь. Матье подает знак гарсону и поворачивается к Фабии, с лица которой уже исчезло выражение сожаления и страха, бывшее за минуту до этого, когда она слушала певца. Она поднимает стакан и пьет с таким мрачным видом, словно только ради этого и пришла сюда. Она уже снова стала прежней Фабией — сдержанной, отлично владеющей собой женщиной, не слишком близкой и не слишком далекой, она уже снова может спокойно сидеть молча или говорить о чем угодно безразличным, ровным голосом.
— Хочешь еще виски?
— Ты полагаешь, можно еще? Хорошо, — говорит она, — пожалуй, выпью… Ты бывал в Мексике?
— Нет, никогда, а что?
Она произносит нерешительно:
— Небо там иногда… бывает таким голубым…
И все так же нерешительно продолжает:
— … таким глубоким…
— … как в Таормине, — машинально добавляет он.
Она улыбается ему.
— Выходит, ты знала? — говорит он. — Я никогда не мог ничего от тебя скрыть… Кстати, именно тогда у тебя началась связь с ним.
Она пристально рассматривает свои лежащие на столе руки и, не отвечая ему, задумчиво продолжает:
— Я ведь тоже была в Италии. И как раз в это же самое время…
— Могла бы сказать мне об этом!
— Не сердись… Ты прав, почему бы и не сказать тебе… В конце концов… Теперь мне это кажется естественным, а тогда я думала, что ты очень привязан к этой женщине… Во всяком случае, я так думала… А ты знаешь, тогда мне все представлялось иначе… я хочу сказать, жизнь… и все остальное…
На ее лоб упал локон, она откидывает его назад, пытается
