Такой была наша любовь - Мари Сюзини

тем временем спускается по ступеням алтаря. Я не знаю, какую помощь оказать Грегуару, окунаю свои руки в святую воду, чтобы окропить ему лицо, и снова кричу, пытаясь привести его в чувство. Кто знает, может быть, он уже мертв… Священник спешит к нам. «Тихо! Тсс! — произносит он. — Тсс!» Он уже возле нас, стоит рядом — в ризе со звездой, с молитвенно сложенными руками. Край его стихаря из тонких кружев касается лица Грегуара, который лежит в своей длинной шинели посреди церкви. Старухи бормочут молитвы, а священник вдруг говорит, что мы устроили скандал в церкви, что я своими криками помешала, видите ли, службе. Это единственное, что его тревожит. Что здесь делает этот парень? И я сама? Что мы оба делаем здесь, зачем мешаем ему? И старухи тут же завопили хором: «Господи, это в церкви-то…» А Грегуар по-прежнему лежит, распростертый на церковных плитах. «Сколько тебе лет?» — спрашивает меня вдруг священник. Ну какое это может иметь значение?.. «Но скажите же, скажите…» Рыдания не давали мне говорить, я плакала навзрыд и совсем обессилела от слез. Если бы я не была так бедно одета в то утро — в каком-то сиротском тряпье, чуть ли не в лохмотьях, — он не посмел бы говорить мне «ты» и выяснять, сколько мне лет. К тому же я встала слишком рано, собственно, почти совсем не спала в эту страшную ночь и даже не умылась… А ведь я принадлежала к богатой, добропорядочной семье, которая наверняка пришлась бы ему по душе. Еще бы, имение на равнинах Митиджи, воспитание в монастыре — типичная семья во вкусе Маршала! И с Грегуаром он тоже не обошелся бы так и, безусловно, помог бы ему, если бы тот был из хорошей семьи — с улицы Франклин-Жезюи или Станислас, или с улицы Сен-Женевьев, где когда-то учился мой отец.

И вот сейчас тот, у кого всегда на устах было слово Христово, готов совершить поступок, достойный Петра или Понтия Пилата, а возможно, того и другого вместе. Тем же елейным тоном, тем же слащавым голосом, каким он декламировал церковную латынь Евангелия, он заявляет, что не допустит скандала в церкви, что я должна понять: этот парень не может здесь дольше оставаться. Я пытаюсь приподнять Грегуара, взяв его за плечи. Он ведь не очень рослый и совсем не тяжелый, и все же я не могу справиться и выпускаю его. А потом снова пытаюсь его приподнять. «Вы должны освободить церковь», — твердит кюре. Он произносит это слово, глядя на то, как я пытаюсь поднять Грегуара, а его белые руки по-прежнему благостно сложены на груди, он застыл неподвижно — в своей белой ризе и белом стихаре со звездой, где блестят два золотых креста. Этот высокий, безусловно, немолодой, но еще довольно крепкий мужчина стоит и смотрит, как я мучаюсь, и не пытается мне помочь ни единым жестом. Я снова выпускаю из рук Грегуара, нет, я никогда не смогу поднять его! А кюре продолжает повторять одно и то же: этот молодой человек не может оставаться здесь, я должна немедленно отвести его домой, ведь мы же находимся в церкви. Он вовсе не думает о Грегуаре, словно речь идет совсем не о человеке, он думает только о своей церкви. Как я посмела допустить такое в обители господа бога, которую должно уважать! Старухи с серыми, хмурыми лицами, в перчатках и шляпах, готовившиеся принять причастие, обступили со всех сторон Грегуара и вторят священнику. «Домой? — говорю я. — Да у него нет дома! У него никого нет, его родных только что арестовали!» И кюре тут же отвечает: «Так заберите его к себе. Здесь ему не место. Куда угодно, куда хотите, но здесь он оставаться не может!»

Так вот в чем дело: он боялся! Да, да, он боялся, этот старый священник, с молитвенно сложенными руками, в роскошном, белом с золотом, облачении. Как же так? Ведь он же упускает возможность удостоиться божьей благодати — свидеться с Христом… Грегуар — это посланное ему испытание, дорога в Дамаск, а он этого даже не понимает, не видит указующего перста божьего. И сейчас он, конечно, выкинет Грегуара из церкви. Выгонит его из обители божьей. Он готов сделать это собственными руками и не боится даже запачкаться. Он готов поднять Грегуара сам, если у меня это не получится, он наклоняется — о боже милостивый! — кажется, он собирается тащить его за ноги… Я кричу. Грегуар открывает глаза, и они становятся круглыми от удивления, когда он видит над собой золотой свод в голубых звездах и богоматерь в синих одеждах в окружении ангелов. Оказывается, он не умер, он лишь потерял сознание! Грегуар приподнимается на локте и смотрит на нас. «А, наконец-то!» — говорит священник. Грегуар встает.

Я вся обратилась в ожидание, я ждала какого-нибудь слова прощения, милосердия, наконец. Я ждала, как ждут милостыни. Возможно, что в этот момент я еще сохраняла какую-то веру, я еще… А потом внезапно, буквально за какую-то долю минуты я перестала верить во что бы то ни было. И я закричала что было сил. Мне хотелось поднять всю округу, пусть даже немцы явятся сюда… Да, да, я кричала в его церкви: «Жалость! Вы и понятия не имеете, что такое жалость. Вам неведомо милосердие…» — «Тсс!» — шептал священник. И старые ханжи повторяли следом за ним: «Тсс!» — «А теперь убирайтесь! — сказал священник. — Только тихо!»

И он продолжал службу как раз с того самого места, на котором прервал ее. Я могла бы громко повторить то, что он бормотал, сложив крестом руки на груди: «Свет к просвещению язычников и во славу народа твоего Израиля». Это звучало как насмешка после того, что произошло, но он даже не отдавал себе в этом отчета и продолжал читать пророчества Малахии[31]. «Он сгорит, как огонь в горниле, как известь, которой отбеливают холсты…» Святой дух оповестил Симеона, что он не умрет до тех пор, пока не увидит вновь посланца всевышнего. И вот наконец заключительные слова: «Nunc dimittis servum tuum secundum verbum tuum in расе…» Он был совершенно спокоен, этот священник с удостоверением личности в кармане, — ведь немцы относились с уважением к кюре, ибо и сами были примерными христианами. Я видела, как вышитый золотом агнец божий блестит на его ризе в центре большого креста. В сером сумраке пустой, мертвой церкви, где