Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

очень начальника, а мой добрый знакомый стоял возле конторы, курил — меня поджидал. Видно, кончилось терпенье — сам вошел в кабинет.

— Тихон, чего тянешь? Вишь, парень работать хочет. Определяй его и сразу включай в список кандидатов на курсы. Осенью, кажется, первая очередь подходит…

— Так ведь ты сам давно выколачиваешь.

— Передумал, жена не пускает. Пусть он вместо меня едет.

— Родственник, что ли? — Начальник посмотрел и на меня и на дядю Ваню, очевидно, уловил сходство. — Похоже. В помощники берешь?

— Пока пусть работает со мной. Ему все равно где начинать.

Так вот я и попал в лес. И не покаялся. Хорошо с дядей Ваней работалось с первого дня. И жить в лесу было интересно, романтично даже. Берестяная крыша над нами была похожа на парус, наполненный ветром, отдыхая после работы, я мысленно странствовал по морям и океанам. Мечтал. Об этом я рассказал дяде Ване. «Значит, тоже морская душа!» — удивился он и вспомнил, как служил на подводной лодке в Ледовитом океане. Краснознаменная лодка была, потом ей звание гвардейской присвоили. А дядя Ваня старший стал, перешел на другую — «С-101». Воевал у берегов Норвегии. Подлодка, на которой дядя Ваня плавал, потопила одиннадцать вражеских судов. Такой был подводник дядя Ваня, старшина Иван Анатольевич Лесников. У него и наград много, оказывается…

Любил подводник, плававший в войну по Ледовитому океану, купаться и в маленькой реке. А я давно мечтал стать моряком и с завистью глядел на него. Дядя Ваня плавал азартно, иногда от удовольствия кричал: «Ого-го-го!» И река, и лес в ответ хохотали.

После купания бодрые, посвежевшие мы возвращались к шалашу. Тяжелая работа забывалась, настроение было — лучше не надо. На два голоса пели мы и «Туманы мои, растуманы», и «Катюшу», и «На границе тучи ходят хмуро…». Не умолкали и когда хлопотали «по хозяйству». Каждый делал свое дело, а песню пели общую. Я разжигал костер, а дядя Ваня готовил все необходимое для ухи. Утром он варил еду один, потому что я всегда просыпал. Дядя Ваня, видимо, двигался так осторожно, что я не слышал. Он берег меня.

Позавтракав, покурив возле очага, мы уходили работать. Дело шло хорошо. Правда, про себя не могу говорить, но дядя Ваня считал, что трудимся мы на совесть. Меня он никогда не упрекал, не подгонял, не поучал, и я старался изо всех сил. Заметив мою усталость, дядя Ваня устраивал перекур или велел собирать ягоды к обеду и валил деревья один.

Однажды толстенная береза сломала древко «вилки» и, не подчинившись моим усилиям, упала в чащу.

— Поспешили мы, брат, с тобой. Ведь видно было, что зависла.

— Я тоже видел, хотел сказать…

— Чего промолчал-то, посоветовались бы, огляделись.

Он по-другому стал делать запилы и, помогая мне раскачивать накренившееся дерево, «подтравливал» ломиком; пила в это время работала «на малом газу». Теперь ни одно дерево «не капризничало», все ложились туда, куда требовалось.

— Так-то, вишь, лучше. Во всяком деле можно найти лучший подход, — рассуждал дядя Ваня.

Он все делал не спеша и, кажется, никогда не уставал. А я изматывался. Даже к «жилью» шагал медленно. Старался незаметно отстать и, если это удавалось, падал на зыбкую лесную землю, утыкался разгоряченным лицом в прохладный мох. Он догадывался, что отдыхаю, и будто бы занимался делом: размерял шагами полянку, словно размечал площадку для строительства дома.

Как-то вечером я очень долго отлеживался, и он, поджидая, устал размеренно взад-вперед по поляне ходить, сел на пень, выкурил две цигарки и спел протяжную песню. Тогда он впервые упрекнул:

— Я ведь не могу один уйти. Ты прямо говори — отдохнем. — И помолчав, спросил: — Отца у тебя как звали?

— Наверно, Иваном…

— Почему, наверно?

— Иваныч я, в свидетельстве записано.

— Записано, а не уверен.

— Просто так записали.

— Значит, правда. Братья-сестры есть?

— Не знаю, говорят, были, не объявляются только.

— Зря не скажут. Ты в розыски подавал?

— Давно. Ответа нет…

— Не сразу. Хлопотно это.

Он шел медленно, тяжело, заложив усталые руки за спину. Я решил, что у моего отца была такая же походка. И плечи, наверное, такие же были широкие…

Не поворачиваясь, он сказал:

— Я одного знаю — так у того три сестры и два брата нашлись.

Больше до ужина не проронил ни слова.

…После смородинного чая одолевал сон. Я уже почти спал, но видел еще в просвете между вершинами фиолетовое небо и оранжевые звезды. Холодный туман выползал из низины, подкрадывался к шалашу. Я куда-то плыл… И вспомнил про подводную лодку, снился морской бой, в котором лодка была повреждена. Я видел себя и в том бою и в той лодке, лежащей на дне Ледовитого океана.

— Виктор, ты спишь? — словно из другого отсека спросили.

— Нет… Душно что-то… кислорода не хватает.

— Перед грозой… Вот о чем думаю: все время работаю в лесу и этим счастлив. А другие дома строят, землю пашут, уголь добывают.

Тут я осознал, что это дядя Ваня говорит, он меня спрашивал, сплю или нет. Он сидел перед слабым костром, глядел на красные угли и говорил:

— Каждый свое дело делать должен. Кто-то для меня хлеб вырастил, а я для него дом построю. И все для жизни, для общей пользы.

— Мне, дядя Ваня, стихи вспомнились: «Я гайки делаю, а ты для гаек делаешь болты».

— Вот-вот, — и он продолжил: — «Чтоб паровоз и нас и вас и нес и вез…» В войну лозунг был: «Все для фронта, все для Победы!» Одни погибали, чтоб другие… Родина чтоб жила. Двадцать миллионов жизней отдано…

За рекой проворчал гром. Небо осветила сильная молния. И снова — уже ближе — раскатился гром. Лес колыхнулся, зашумел. Вскоре застучали по берестяной крыше крупные капли.

— Так и есть. Разойдется теперь… Ничего, отдохнем. Выходной устроим. — Он поворошил длинной палкой еще не потухший костер и подбросил хворосту. — Я глаз не сомкнул сегодня, чувствовал, что гроза идет. И ждал. — У него заблестели глаза, запавшие далеко под брови. Говорил он прерывисто, с длинными паузами. — У меня ведь в сорок втором… и сыночка и жену в Ленинграде… Тот тебе ровесник был. В дом прямое попадание… Вот такие, брат, дела… Часто не спится. И сейчас по лесу бродил, с деревьями, словно с людьми, разговаривал… Тревога меня обуяла, такая непонятная тревога… Большую часть жизни прожил, а дети малы еще… Витя… Витя, ты пошел бы к нам жить? — глядя в сторону, словно стесняясь, спросил дядя Ваня.

— Ага. Пойду…

— Вот и ладно.

Дождь расшумелся, разошелся. Гром ворковал уже за дальней лесной гривой. А на востоке сквозь