Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

ты меня моложе? На тринадцать? А я не чувствую, что в годах у нас большая разница. И Настенька мне про это говорила… Н-да, — он весело прищурился, — слушай, Настю-то тебе, пожалуй, не видать теперь, как своих ушей.

— Посмотрим, — рассердился Виктор.

— Ух ты, какой петух! Голосистый, когда самого касается. В город она не поедет, хоть и простит.

— Чего это не поедет? Да и сам больно-то не собираюсь ее туда заманивать, как скажет, так и будет.

— Уже все решил. Будто завтра свадьба. Поприглянется она к тебе.

— Давай прекратим этот разговор. Свататься еще не зову. Позову — не откажешься.

— А я не против и посвататься, ежели девушка согласная. Настенька в Трофима, а Трофим — чистой души человек, такой, что поискать. Самостоятельные они. Отец так оценивал Багровых…

Подошла Аня, прервала разговор:

— Вася, потчуй брата, а то он у нас голодный насидится, проработался, чай…

— Чего потчевать, пусть сам распоряжается, не маленький, — весело сказал Василий. Очевидно, потеплело у него на душе, когда почувствовал, что задумался над своей жизнью блудный братишка. — Не гость он здесь, а хозяин. Не терплю таких, что в родное гнездо гостями прилетают, чтобы их обласкали, а они — шага доброго не сделают.

Ужинали неторопливо с разговорами, воспоминаниями о родных и близких, о детстве. Коснулись и того, что деревня все еще перебивается из-за нехватки рабочих рук, никак не придет в себя после всяческих дерганий и перестроек.

— На деревню-то долго облокачивались, а поддерживать ее не хотели. И теперь еще мы тут не сами большие: сеем, что велят и сколько запланируют, землю-матушку не попаруем ни единова… А нам, знай, бумаги шлют — сеять начинай, косить начинай, убирать начинай, будто мы сами не знаем.

— Ой, понес, — вздохнула Анна.

— А чего, не правда, что ли? Шефов натолкают в колхоз, вот и все внимание. Чужими-то руками только жар грести. А свои-то работники, вишь, гостями приезжают. Ходят, на гитарах бренчат, когда у родителей работы по горло.

— Они свой отпуск заработали, нынче никто без дела не сидит. У тебя все ленивые да плохие. С кем ни встретится — одна песня.

— Нет, ты скажи, жена, бригадир я или нет, несу я ответственность за хозяйство, за отношение к своей земле или только зарплату получаю?!

— Бригадир, бригадир. И хороший, заботливый, роздыху не знаешь.

— Вот и ша!

— Ша! — передразнила его Аня, подошла, подбоченясь кокетливо, тронула всклокоченные волосы. — Да хороший ты, на таких земля держится, успокойся только, дай парню поесть.

Аня понимала нетерпение Виктора: разговор затягивался, а ему не сиделось уже. Василий, словно нарочно, придерживал его:

— Раз приехал, потолкуем.

— Я, пожалуй, пойду, — признался Виктор.

— Ну, гуляй. Не заблудись только без колокольчика-то.

Затуманились очертания стогов, деревьев, кустарников — все будто бы расплывалось. Перепелки, словно деревенские сторожа с колотушками, ритмично перекликались. Виктор шел вдоль берега и, в знакомых местах плохо чувствуя направление, не угадывал, где находится. Он искал брод, чтобы перейти туда, где послышалось тихое пение. Он был уверен: Настя где-нибудь неподалеку — Трофим говорил, что они тоже шалаш соорудили. Не сидит же она в шалаше, где-то гуляет, может быть, вместе с девчатами у моста, или возле беседки, или в березовой роще. Ему казалось, что вот сейчас заиграет Трофим для своей дочери и она запоет незабытую частушку.

В тумане сверкнуло что-то — не звезда, не луч фонарика, не огонек спички. Слева и справа заволновались, задвигались кусты, какой-то мглистый вал откатывался во все стороны, луг расширялся, светлел. Чудный свет разливался по траве, по излучине реки, по вершинам берез. Этот свет выхватил из тумана близкий мост. Так вот он где! Зачем тогда брод искать, если мост рядом, пробежи по нему и окажешься на деревенской стороне, будто пересек раздел из прошлой жизни в настоящую.

Там, на серебристо блестящем мосту, вдруг появился силуэт, который Виктор мог узнать из тысячи. Совсем близко взревел мотоцикл, лучом хлестанул по воде, осветил еще ярче девушку, превратил ее белое платье в розовое. Она закрылась от света косынкой, взмахнула рукой, что-то требовательно крикнула. А мотоциклист, наверное, Шибаков, кружился, то отдаляясь, то приближаясь снова к Настеньке.

Когда Виктор почти что на четвереньках карабкался вверх по насыпи, мотоцикл уже ревел на увале, мчался к селу.

…Настенька стояла, облокотившись на перила.

— Приехал я… К тебе приехал… — Виктор боялся проронить неосторожное слово, чтобы она не убежала в гору. — Настенька, слышишь…

— Пой, светик…

— Зачем ты так? Нет, я не оправдываюсь… Я скучал… Я тосковал… Дурень я… Нынче весной такая тоска нахлынула. Думаю, в деревне пашут, сеют, кто-нибудь на моем тракторе работает… И ты идешь к этому трактору… Землей свежей пахнет, почками тополиными… А я… один, совсем один. Без тебя… Осмелился, вернулся… Насовсем.

— Тише, помолчи, — спокойно сказала Настенька. — Слышишь, папа на берег с тальянкой вышел. Сейчас будет играть…

Ружье деда Григория

Ваня Топорков мог бы каждый день гордиться своим необыкновенным дедом, но просто забывал об этом и даже ни разу не похвастался перед одноклассниками. А однажды пришлось похвастать. Готовились к октябрьской демонстрации и спорили на каждой перемене, как лучше оформить колонну. Ваня и проговорился:

— Вот бы с дедом посоветоваться, он в революции участвовал.

Что тут началось! Мальчишки и девчонки набросились с упреками:

— Чего ты раньше-то молчал, Топорик? Нет бы сразу сказать. И фотографию принес бы.

— А я думал, нехорошо похваляться. Я думал, про это не надо. Сами — то да сё… флажки, фонарики, цветочки. Во втором классе с шарами да флажками ходили. Мне нынче не хочется так. Дедушка советовал, чтобы по-серьезному. — Он долго вспоминал главное слово. И вдруг выкрикнул: — Чтоб… по-революционному, чтоб дух времени чувствовать. Надо показать союз солдат, рабочих и крестьян. А что думаете? Дедушка в письме про это писал. Я не сам фантазирую.

Обступили его ребята, ловят каждое слово. Выслушали. И начали хвалить:

— Молодец, молодец Топорков! Ты всегда хорошо подсказываешь. Молчишь, молчишь и такое придумаешь.

Тут Ваня и совсем разошелся, начал распределять роли. Самому рослому и сильному — Вовке Юркову — быть матросом, а Рафику Рамазанову, потому что у него отец — офицер, солдатом; рабочими будут все остальные мальчишки; работницами и крестьянами — все девчонки. Себя определил на роль крестьянина. Впереди колонны пойдут солдаты, матрос, рабочий и крестьянин. И каждый в форме, как тогда, в семнадцатом году одевались. Крестьянин, понятно, в длинной солдатской шинели без ремня, в лохматой шапке-ушанке…

Третьеклассники, конечно, согласились. И наперебой расхваливали догадливого Ваню Топоркова. Единогласно решили: быть ему крестьянином, раз он крепкий такой, коренастый, и руки