Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

спросить в конторе лесопункта? Да, теперь уже нечего робеть, раз усы отрастил и бороду…

Остановился, как только вышел на поселковую улицу.

— Чего смутился-то? — услышал близкий вопрос. — Заплутал, что ли, милай, или много задолжал кому? — краснощекая опрятная старушка поверх выпуклых очков пытала его взглядом. Он спросил напрямик:

— Есть тут у вас курносенькая бойкая Елена? Смелова, кажется?

— Елена? Обязательно есть. Как тут без нее? Только не Смелова она теперича, а Ласточкина. Пойдем, пойдем, укажу, — пригласила старушка и засеменила впереди. Посреди поселка сказала:

— Постой-ка тут. За ейным сынком в садик зайду.

— За сыном? — спросил Анатолий.

— Ну да. Тут рядом. Скорехонько мы… Чего взгляд уронил, не можется рази или переневолил себя на ходе?

— Устал, — слукавил Анатолий.

— Ой, не в етом причина твоей хмурности. Ну, ладно. Сейчас…

Старушка вскоре вернулась с белоголовым мальчиком лет пяти, если Анатолий не ошибся в определении возраста.

Карапуз подошел развалисто и смело:

— Здорррово, дядя. Ты — пррриезжий, да? Здррравствуйте, говорррю, — он протянул плотно сжатые пальчики, чтобы поздороваться, но дядя и не заметил его руки, он жадно всматривался в лицо…

— Мальчик поздоровался, — требовательно сказала старушка. — А ты отмолчался.

— Здравствуй, здравствуй, мужик. Как тебя звать?

— Шутиков Борррис… Борр-рис Палыч я!

— Не удивляйтесь. Бориска — приемный. Мать тут у него на стройке работала… Несчастный случай… А отца нет. Второй месяц у нас. Баловной, сладу нет. Елене бы трудно с ним одной-то. Вот я ее к себе и сманила. Она ведь с мужем по всем правилам разводную взяла давно ешшо. А муж-то уговаривал… Проходу не давал три месяца… Поедем, говорит, хоть вывезу из этой дыры, а там, как хошь, живи… Дюжий такой, сурьезный, злой, должно быть, человек, раз невзлюбила Елена его… А понасилке какая жизть… Нонче вольно, не нравится — освободись, коли деток пока нету. А детки были бы, подумала…

Старушка пустилась в рассуждения о семье и браке, будто и не было у нее других забот на душе. Только дома, в большой крестьянской избе, поставленной вплотную к сосняку, утихомирилась она; одно переставит, другое поправит, третье протрет, хотя было и без того светло, чисто, уютно.

— Борьк, шел бы поиграл на песочке, — посоветовала мальчику. Тот обрадовался, шмыгнул на улицу — оттуда послышался его крик: «Юрр-рка, шпарррь, скорр-реее, чего-то дам!»

— Дружков-приятелев сзывает, чичас почнут шубохтить. — Дарья Петровна (это по конверту, лежащему на столе, Анатолий определил, как звать хозяйку дома) улыбнулась и словно бы вспомнила чего: — Постой-ка, постой-ка, милок-голубок. — Она снова глянула поверх очков. — Я ведь тебя признала. Бывал тут…

— Случалось.

Дарья Петровна села напротив, но вдруг встала и легко прошла к книжной полке. — Признала, милок… Ты самой, такусенький по глазам, как вот на етой фотокарточке… Ну, коли так, сейчас самоварчик поставлю, а ты поглядишь за ним. Сама-то в магазин сбегаю…

— А где же Лена?

— Не спеши… Тебя доле ждали. Подождешь… И я-то по тебе, голубчик, исстрадалася… Об ней и сказывать нечего… Работы нахватала: и в заводе командует, и в профсоюзе, и в поссовете чего-то исполняет. Так-то, говорит, лучше, грустить некогда. А я спрашиваю: «Чегой-то тебе грустить-печалиться, время, что ли, твое переспело?» Таится, не поясняет. Скоро прибежит. Поди, опять на взгорок забежала песенок попеть. Вечерами, когда свободная, тоже норовит с Бориской к своей любимой сосне уйти. Тянет ее туда. Жила она в шелашике под той сосеночкой… Слыхала, как поет — любо послушать. Когда и потанцует плавненько. Глаза закроет и кружится. Другие бы не стали, смеху побоялися, а она по-своему, у нее свои порядки…

Анатолий не дослушал, сказал, что пройдется по поселку и Бориску, если можно, с собой возьмет.

— Пройдись, пройдись, коли так. Скорее жданка промелькнет. А я тогда — в магазин…

Бор иска словно бы ждал, что его пригласят, весело подпрыгнул:

— К сосне?! К нашей сосне?

— Да… К нашей.

— Вот здорово! Я опять на дозорррный сук залезу, давно не залезал. Понимаешь, редко разрррешают. А ты разрррешишь?

— Помогу даже.

— Я сам… — Борискин ласковый пальчик пробрался в сжатую ладонь — Анатолий повел малыша за руку.

В тот же вечер, уже совсем поздно, когда стемнело, на сиреневом взгорке медленно вальсировала счастливая пара. Любопытный Бориска сидел на дозорном сучке, чтобы не мешать. По дороге, огибающей взгорок, подкатила тяжелая трехосная машина, скользнула ярким светом и остановилась.

— Привет, охотник! — крикнул знакомый шофер. — Нашел свою голубку? Вижу, та самая, про которую тебе говорил. Счастливчик ты, парень!

Стакан земляники

За березовой рощей недалеко от деревни Аленкина мама косила траву, Аленка собирала цветы. По близкой дороге проносились машины, на дальнем увале рокотал трактор. В реке полоскалось солнце, а в голубой вышине иногда пролетали серебристые самолеты, но девочка думала, что и не самолеты это вовсе, а большие белые ласточки. Мама на небо не смотрела, она работала — косила траву колхозным коровам, чтобы они больше давали молока и не скучали во дворе. Аленка все-то знала, все понимала уже, хотя мама часто называла ее малышкой-глупышкой.

«Аленка, беги ко мне скорее, я еще земляничину нашла», — позвала мама. Девочка торопилась к матери, падала и, падая, всякий раз кричала: «Я сейчас, мамочка!» Мать, отложив косу, ждала.

И вдруг вспомнила свое детство. И увидела поле широкое, пыльную дорогу, несжатую полегшую рожь, услышала тяжелый гул самолетов…

Аленка губами взяла земляничинку, и маме показалось, что дочка поцеловала ей руку, и она от счастья закрыла глаза, обняла девочку, прижала к груди.

А потом они шли к реке и молчали. Когда разделись, Аленка хихикала, радовалась: «Ветерок со мной в щекотки играет». Развеселилась она, расшалилась. И маме весело стало. Они бегали по перекату, зачерпывая пригоршнями воду, обсыпали друг друга искристыми брызгами. «Ах, какая звонкая, ласковая вода», — говорила мама.

Пробежал ветер, зарябил реку, заволнил осоку, качнул высокие березы — переменилось все вокруг. И вода на перекате не звенела. «Пора выходить, простудимся», — сказала мама. Они поднялись на высокий берег. Здесь было теплее. Грелись на солнышке. Ветер то пушинки над ними кружил, то щекотал волосами щеки, то гонял вокруг мотыльков. А когда ветер устал и затаился в прибрежных ивах, они начали неторопливо одеваться. Сначала Аленка, подняв руки к небу, смотрела через тонкое платье на солнце, а потом мама через свое платье смотрела. И обе они видели небо, покрытое солнечными шарами…

Взявшись за руки, стояли возле самой воды и слушали, что шепчут мелкие волны песчаному берегу. И обе удивлялись, если игривые уклейки выпрыгивали на поверхность.

Аленка увидела лодку. И мама поняла ее желание, привела эту большую лодку. «Мама,