Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они сели в шершавую «смолянистую» долбленку, доской оттолкнулись от берега. Плыли… Лодка сама плыла. И высокие берега завистливо смотрели на них земляничными глазами. И ласточки завидовали, кружились, то касались воды, то взлетали вверх, когда мама перекладывала весло с одной стороны на другую, чтобы выровнять лодку по течению, а потом опять снижались, норовили сесть на Аленкины колени и просили: «Возьми, возьми с собой!»
— Возьмите меня, ведь и мне полетать хочется. А-а, не берете?
Лодка сама плыла по течению, и теперь маме нечего было делать, глядела она на свою девочку. Их было только двое во всем мире, потому что ласточки обиделись и отстали, улетели, наверно, домой, к своим малышам.
Аленка пальчиком прикоснулась к воде, провела невидимую черточку и спросила:
— Почему у ласточек крылья шаршат?
— Это они воздух рассекают.
— А как это рассекают? А кто потом воздух склеивает? А где этот воздух?
— Я тебе отвечать не успеваю.
— Ну и не отвечай… А почему вода — вода?
— Не знаю.
— Такая большая, совсем большая, и не знаешь. Я вот знаю: она — водяная вода, такая водянистая, чистая-чистая.
Лодка вздрогнула, уткнувшись в берег, и Аленка забыла самый трудный вопрос, который собиралась задать маме, — она хотела опять спросить: почему у всех есть бабушки, а вот у нее нет.
— Не бойся, — сказала мама.
— Я не боюсь… Я… я ягод хочу, вот, — Аленка уже решила, что пока мама собирает землянику, можно побыть одной и всяких вопросов напридумывать.
Но землянику стали собирать вместе — так мама хотела. Много насобирали. Полный стакан! Да еще горсточку. Устали даже. Сели отдохнуть.
— Небо — это крыша, да?
— Нет, это… воздух… — Мама задумчиво повторила это слово два раза.
— Мама, ты чего?
Мама молчала, мама гладила Аленкины плечи и молчала.
«И ничего-то не знает моя мама», — решила Аленка и не стала больше ни о чем спрашивать.
Посидели. И надумали идти обратно, к березам, за которыми отдыхало солнце.
Долго шли, медленно. И солнце, поджидая их, выглядывало сквозь ветки.
Мама устало легла на валок сена, заложила руки под голову и смотрела на одинокое розовое облако, остановившееся над поляной. Она вспомнила, увидела себя такую же крохотную, как Аленка, средь изрытого, обгорелого ржаного поля возле охваченной пламенем машины… Она увидела и услышала, как кричала до боли в груди, звала, будила самую родную, единственную на свете… Все вокруг гудело и разрывалось. В небе висел самолет, похожий на черный крест, и что-то крошил на землю…
Аленка на цыпочках подошла поближе, посмотрела маме в лицо — хотела отгадать, о чем она задумалась, по глазам хотела догадаться, но мама закрыла лицо руками.
«А я убегу, — решила девочка. — Пускай думает, что я стала невидимкой. Убегу и спрячусь».
Тихонько на цыпочках попятилась и побежала. Спряталась за кустами, дыхание затаила.
Ветер с кем-то шептался вверху. Далеко-далеко разговаривал папин трактор. Серебристый самолет белой линией разделял небо на две половины. Ворона совсем близко каркнула. Аленка струсила и помчалась обратно.
Мама поймала ее.
— Не пущу, больше не пущу. Ты больно расшалилась, моя хорошая. А мне ведь одной скучно.
— Мам, я домой хочу. Мы и так много наработали.
Взглянув на солнце, мать засобиралась — пора домой.
— Слышь, коровы мычат. Меня зовут. На дойку пришли. Побежали, Аленка, скорее.
Девочка спешила, старалась, но все равно ей хотелось на руки. Она не просилась. Шагали они рядом. И обоим нравилось так идти.
В деревне все, конечно, смотрели на Аленку и говорили: «Ах ты, мамина помощница!»
— Я на сенокос ходила, вот, — хвасталась она, высоко поднимая над головой стакан с земляникой.
А ночью девочка видела во сне все сразу: и небо в солнечных шарах, и волнистый белый от ромашек луг, и голубую реку, по которой плыла красная лодка, и ныряющих в глубину белых ласточек, и высокие берега с земляничными глазами, и себя на маминых руках…
И так ей хорошо, сладко спалось под далекий ровный рокот папиного трактора…
У самого изголовья, на подоконнике, стоял стакан с душистой земляникой.
Пусть улыбается он…
Младшего сына я привез в деревню, чтобы показать ему сокровенные тропинки, самые красивые поляны, которые все чаще снятся мне вдали от родных мест. Приехали утром. Как только малыш отдохнул, пошли мы куда глаза глядят вокруг деревни. Алеша выбирал дорогу и шагал, как ему любо: то, заложив руки за спину, важничал, двигался с достоинством, понятным только ему, то вдруг спешил, шлепая великоватыми голубыми сандалиями по плотной полевой тропинке, то останавливался и что-то разглядывал, может быть, просто поджидал меня. Я приближался, и он, весело смеясь, убегал дальше, снимал со светловолосой головенки панаму и нес ее в руке, словно огромную ромашку. Иногда сворачивал с тропинки, путался в высокой траве и терял меня из виду. Он поднимал панаму, как мог, высоко и кричал: «Папа, я один! Найди скорее меня!» По большому белому цветку — он был уверен в этом — я и находил его. Брал на руки, выносил на тропинку. Но через некоторое время он снова прятался в траве. Так и гуляли, пока Алеша не намаялся. Обратно спящего сына я нес на руках. И дома ребенок не проснулся. Так без ужина и уложил его в постель…
Возвращались усталые люди, расходились по домам, не прощаясь, потому что им через три-четыре часа, с восходом солнца, вставать и, наскоро позавтракав, снова идти в луга, работать вместе старым и малым, мужчинам и женщинам, парням и девчатам. Так что расставание на отдых — для них не расставание. Вот и расходились не прощаясь.
Улица на некоторое время затихла, и слышно было, как где-то поскрипывала телега, отфыркивались от назойливой мошки свободно гуляющие кони да лаяла на них собачонка.
Но вот на крыльцо вышел гармонист, робко тронул клавиши, а потом заиграл увереннее, веселее, словно обрадовался, что вспомнил незатейливую частушечную мелодию. Играл веселую не напрасно — тут же отозвалась девушка:
Если хочешь полюбить,
Приходи в луга косить.
Если хочешь целовать,
Приходи стога метать.
— На стогометателе приеду! — пообещал гармонист и заиграл еще громче, еще веселее. А девушка пела другую частушку.
Я лежал на свежем сене и ощущал, как уходит усталость. Сквозь рассохшуюся крышу просвечивали звезды, а может быть, это были точки лунного света.
Во дворе звенели струи молока, и вздыхала корова… Женщина уговаривала: «Сто-ой, Беляна, сто-ой! Травы-то я тебе для чего принесла». А потом она в сенях процеживала
