Сын негодяя - Сорж Шаландон

– Суд понимает ваше горе, – снова пробормотал председатель.

Нет, суд не понимал. Никто не понимал, потому что Фортюне не все сказала. Еще много лет после войны она твердо верила, что ее дети живы. Была уверена, что их освободили советские войска и увезли в СССР. И однажды она увидела по телевизору своего Жака, узнала сразу! И в газетах были его фотографии. Она стала вырезать статьи. Он выступал под именем Иван Ребров. Известный певец. Она даже купила его диск «Скрипач на крыше». В надежде, что сын вернется домой, Фортюне диктовала племяннице длинные горестные письма. «Я ваша мать, – писала она этому немецкому артисту, который родился в Берлине под именем Ханс-Рольф Рипперт. Он ей ни разу не ответил.

Фортюне и теперь, в день заседания, не верит, что всех троих ее мальчиков нет на свете, хотя не скажет этого вслух. Вот она в зале, вернулась на свое место, сгорбленная, в простом синем костюме в горошек. Открытый взгляд, непросохшие слезы на щеках, сумочка на коленях.

Я опустил голову. У меня лились слезы. Я спрятал лицо, будто хотел поправить растрепавшиеся волосы. Ты тоже плакал. Я это видел издали. Твое лицо из серого стало кирпичным, глаза не лгали.

Я не хотел тревожить тебя после заседания. Пусть будет так, как будто мы с тобой вместе ездили в Изьё и слышали там голоса детей. Пусть эти минуты останутся неприкосновенными. Буря, которую я привез из Лилля, обрушится на нас обоих. Ни ты, ни я после нее не останемся невредимыми, я это знал. И потому тянул время. Хотел, чтобы ты выслушал все до конца и понял, какое зло творили ты и тебе подобные. Но в тот вечер я увидел, как ты, мой отец, заплакал. И я пошел тебе навстречу, чтобы разделить твое горе и бремя.

– Настоящие обвинители в суде – эти матери.

Ты посмотрел на меня. Кивнул, помолчал, прочистил горло и сказал:

– Хорошее кино с этим свитером, правда?

Я был ошеломлен.

– Просто отличная история со свитером.

И ты направился к выходу, не дожидаясь меня.

21

Между документами затесались две твои фотографии. Почти выцветшие до светлой сепии. На первой вас трое. Трое партизан где-то на ферме, в саду. Первый справа смотрит на тебя, смеясь и держась за бока. Никакой подписи на обороте, но так я представлял себе лейтенанта Рюгена. Элегантный, рубашка песочного цвета, платок на шее, брюки для верховой езды, заправленные в высокие сапоги, на рукаве повязка FFI[31]. Рядом с ним партизан в шлеме танкиста. Он тоже смотрит на тебя и улыбается. А ты валяешь дурака. Одет в рабочую одежду, а не по-военному, как двое других. Джемпер под горло, спецовка с крупными пуговицами и широкие штаны. На голове берет, сдвинутый вправо, а не влево, как у петеновской милиции. Трехцветная повязка на рукаве.

Я рассмотрел фотографию сначала в обычную лупу, потом – в текстильную. И определил дату. Снимок был сделан между 7 сентября 1944 года, когда ты вернулся в маки, и 10 октября того же года, когда лейтенант Рюген дал тебе увольнительную на десять дней, чтобы съездить в Лион. Вот не знал, что в маки давали увольнительные, как в регулярной армии, но дед подтвердил, что отпуск был.

Он принял тебя дома несмотря на ваши разногласия: «Я снова увиделся с сыном 11 октября, он приехал из Собр-ле-Шато. Одет был как боец FFI». А оружие, которым ты потрясаешь на фотографии, позволяет датировать ее с еще большей уверенностью. Это немецкий автомат МР40, тот, который ты похитил у врагов. И теперь он висел у тебя на ремне. Ты, видно, отколол какую-нибудь из своих коронных шуточек. И смеешься вовсю. Веселый новобранец рассказывает славную историю товарищам по казарме.

Вторая фотография сохранилась хуже. Ты стоишь, одной рукой облокотившись на немецкую зенитку, вторую заложив в карман, и улыбаешься. Я вгляделся. Ты обут в городские ботинки на шнурках. Тебе 22 года. Детское лицо. Я попытался понять эту улыбку и этот взгляд. О чем ты думал в тот день, когда приятель щелкнул тебя своим фотоаппаратом? Что было в твоей мальчишеской башке? Еще с месяц назад ты носил на левой руке свастику, а теперь – повязку национальных цветов. На той же руке. Сменил повязку, как рубашку. Я ничего не прочитал в твоем лице. Ни страха, ни иронии, ни гордости – ничего. Молоденький французский партизан позирует около трофейного орудия. Снимок на память, каких полно в книгах, на стенах под стеклом, в сундуках на чердаке и в семейных альбомах. Но это тоже вещественное доказательство. Вид у тебя такой же гордый, как у твоих товарищей, но ты знаешь: твоя жизнь в опасности. Для них война почти окончена, а для тебя не кончается. Она будет отравлять твой покой, твое будущее, твою и мою жизнь. Не победитель и не побежденный позировал под осенними деревьями, а человек, в ком было понемногу от того и от другого. Растерянный. Успевший с февраля сорокового года побегать что есть духу во все стороны. И вот теперь очередная лживая улыбка. Ты уже знал: очень скоро тебе понадобятся подтверждения хорошего поведения в маки, такие как эта фотография или справка о геройстве, за которой ты являлся на ферму Кольсонов.

Так же, разве что скромнее, улыбаешься ты на удостоверении добровольца. Тут фотография официальная. «Французские внутренние силы, Французские франтирёры и партизаны. 48-я рота 11-го батальона FTP, личный номер 28–43815. Псевдоним NSKK». Так и написано, черным по белому на карточке, подтверждающей твое участие в «войне за освобождение и независимость Франции» – ты ухитрился натянуть нос обеим сторонам.

Патриот и предатель сошлись в одном и том же документе с трехцветной полосой. Ален, когда увидел это, был потрясен. Ничего подобного он никогда не видал.

– Ну и артист, ей-богу!

Если я спотыкался на каком-нибудь документе, имени или звании, я звонил Алену или показывал ему при встрече в суде. Я доставал ему приглашение на каждое интересное для него заседание. Сначала это удостоверение показалось мне фальшивым. Но Ален, осмотрев его, проверив штамп «Регион А» и подпись представителя «штаба региона Нор», покрутив так и этак, заключил:

– Подлиннее не бывает.

Твоя военная история привела моего друга-историка в изумление. Однажды, когда мы обедали вместе, он спросил: может, мне легче было бы знать, что мой отец – «всего лишь» коллаборант и только? Все было бы просто, ясно, хотя и