Сын негодяя - Сорж Шаландон

Застать тебя врасплох или сначала подготовить к удару? Я никак не мог решить. Мысль причинить тебе боль ужасала меня. Вот почему я предпочел не замечать, что твой стул пустует. Но мне очень хотелось, чтобы ты пришел на утреннее заседание 2 июня и выслушал Фортюне Шураки, тетку Жермены, бывшей алжирской проститутки, которая стала журналисткой. Это Жермена убедила меня пустить тебя на процесс. Она думала, что история со свитером тебя тронет. Несмотря ни на что. Я тоже на это надеялся.

* * *

На этот раз ты наверняка протиснешься и сядешь на свое место. Как Вержес, как вся толпа, как журналисты и все на свете. Две женщины должны рассказать нам о невыносимых страданиях. Но как они смогут это сделать? Как можно зайти в этот огромный зал, подняться по ступенькам на свидетельскую трибуну и говорить в микрофон, стоя перед суровым человеком в красной мантии с белым горностаевым воротом, – как, если слова так глубоко застряли? Грифоны на стенах, коринфские колонны, знаки зодиака на сводах, судьи, присяжные, адвокаты, публика, журналисты, порядок судебного заседания, формулировка дела, статьи уголовно-процессуального кодекса. Ледяной холод. Бесстрастная каменная глыба, рядом с которой меркнут разбитые жизни. Будто колышутся лишь силуэты, лишь тени погибших мужчин и женщин.

Ита Халаунбреннер не может ходить. У нее отнялись ноги и помутилось зрение незадолго до начала процесса. Двое полицейских доводят ее до складного кресла. Рядом с ней переводчик для пожилых людей, он негромко повторяет для нее вопросы.

– Ваша профессия, мадам?

– Я родила пятерых детей, – отвечает она председателю. И плачет.

– Суд понимает ваше горе, – бормочет юрист.

Механические слова, пустая вежливость.

– Мое горе зовется Клаус Барби. Он отнял у меня мужа и сына. А сам все еще жив.

Лицо ее в слезах. Она обращается к пустому боксу.

– Такой человек еще жив.

Она плачет, дрожит. Сидящая рядом внучка гладит ее по руке.

– Мне так больно! Мне больно!

Надтреснутый голос с приятным восточным акцентом. Сжатые кулаки. Крик раненого зверя. Побитого ребенка. Ита дернулась, выкрикнула несколько отрывистых слов и замолчала, поникнув. В зале мертвая тишина. Далекий колокольный звон доносится через открытое окно. Ита прижала микрофон к губам, слышно ее тяжелое дыхание.

В 1972 году она выслеживала Барби в Ла Пасе и приковала себя к скамье вместе с Беатой Кларсфельд, чтобы разоблачить живущего в Боливии бывшего эсэсовца. «Эта старуха, приковылявшая на костылях покрасоваться перед камерами, вместо того чтобы сидеть дома», – издевательски сказал тогда немецкий преступник, ставший подручным диктатора.

Она ждала этого часа сорок три года, а теперь не могла говорить.

– Вы требуете справедливости? – подсказал ей адвокат потерпевших.

– Справедливости? – шепнул ей на ухо пристав.

Старая дама повернулась к внучке.

– Ты требуешь справедливости?

Только тогда Ита Халаунбреннер встрепенулась, воздела к небу кулаки и закричала:

– Справедливости! Справедливости!

И всё. 83-летня женщина спустилась по ступеням. Ее муж Жакоб, владелец шелковой фабрики в Виллербане был расстрелян в лионском гестапо. Сын Леон, 14 лет, не вернулся из Аушвица. Дочерей Мину, 9 лет, и Клодину, 5 лет, увезли в грузовике из Изьё.

Пока пристав вызывал Фортюне Шураки, я обернулся и посмотрел на отца. Он был бледен. В глазах, как и у всех, читалось страдание. Вержес заранее спрятался за барьером своего бокса, делая вид, что читает бумаги. Кто мог бы противостоять этой женщине? Вскоре его противниками станут солидные свидетели обвинения: общества Сопротивления, политические деятели, ученые, профессора, специалисты, целые ассоциации, в том числе настолько далекие от пяти пунктов обвинения, что ему представлялось сплошным удовольствием разделаться с ними. Неужели адвокат защиты не разобьет в пух и прах какого-нибудь супрефекта на лоне природы![30] Но что может любой человек против жалобы уходящей Иты или слез сменившей ее Фортюне?

Жермена говорила мне, что у Фортюне совсем мало сил. И вот еще одна крохотная женщина с трудом опускается на подставленный ей стул.

Когда 6 мая 1943 года ее отправляли в Аушвиц, она лелеяла надежду. Перед арестом она успела отдать детей в укромное место – в приют Изьё. Жаку, старшему, было тринадцать. Он обещал присматривать за братьями Ришаром и Жан-Клодом, восьми и шести лет. Фортюне ничего не знала про Изьё, но ей сказали, что это в горах. Чтобы Жак не простудился, она начала вязать ему свитер. Но шерсти во время войны не хватало, как хлеба и мяса. Она связала спинку, перёд и один рукав из ниток гранатового цвета. А на второй рукав не хватило шерсти. Тогда мать насобирала где могла драгоценных шерстяных обрывков и соорудила из них второй рукав – разноцветный.

Свидетельница выступала перед судом, но слов ей тоже не хватало.

– У меня было кровотечение, я чуть не умерла, господин председатель.

По прибытии в лагерь 39-летнюю Фортюне определяют в 10-й блок, Ревир, где врачи-психопаты якобы занимаются научными разработками. Палачи привязывают ее к столу в комнате из металла и кафеля и выкачивают из нее кровь.

– Много-много пробирок, я совсем ослабла, господин председатель.

Как только Фортюне стало лучше, ей делают какие-то «очень болезненные уколы в руки и ноги». Еще ей ампутировали оба яичника – этого она судьям не скажет. Ей прививали тиф и другие вирусы, отчего у нее отказали почки, и она стала на 75 процентов инвалидом. Но все-таки держалась, потому что знала: Жак и малыши в безопасности.

Но однажды ей показалось, что она заметила в строю депортированных детей своего старшего сына. Фигура мелькнула и исчезла, но она запомнила гранатовый свитер.

– У него за спиной был рюкзак, – прошептала она в суде.

А потом ей встретился другой мальчик в этом свитере. Сын лагерной докторши.

– Каждый раз, когда я видела этого мальчика, я трогала свитер. Пока его мать не спросила, что мне от него надо. И я ответила: он носит свитер моего сына.

Докторша ничего не сказала, но ушла и забрала с собой сына и свитер.

А Фортюне побежала в свой барак и залилась слезами.

Все же она еще верила и на другой день искала сына за колючей проволокой. И во все последующие дни. Материнскую надежду поддерживала простая мысль: дети, когда живут не дома, часто меняются одеждой. Так почему бы гранатовому свитеру с пестрым рукавом не очутиться на другом ребенке?

Но нет, Фортюне потеряла всех троих сыновей. Осталась только дочка Иветта, ей было два года, слишком мала для приюта, и ее спрятала у себя одна из тамошних сотрудниц.

Фортюне разрыдалась, как до нее Ита.

– Такая боль, такая