Сын негодяя - Сорж Шаландон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
На этот раз ты наверняка протиснешься и сядешь на свое место. Как Вержес, как вся толпа, как журналисты и все на свете. Две женщины должны рассказать нам о невыносимых страданиях. Но как они смогут это сделать? Как можно зайти в этот огромный зал, подняться по ступенькам на свидетельскую трибуну и говорить в микрофон, стоя перед суровым человеком в красной мантии с белым горностаевым воротом, – как, если слова так глубоко застряли? Грифоны на стенах, коринфские колонны, знаки зодиака на сводах, судьи, присяжные, адвокаты, публика, журналисты, порядок судебного заседания, формулировка дела, статьи уголовно-процессуального кодекса. Ледяной холод. Бесстрастная каменная глыба, рядом с которой меркнут разбитые жизни. Будто колышутся лишь силуэты, лишь тени погибших мужчин и женщин.
Ита Халаунбреннер не может ходить. У нее отнялись ноги и помутилось зрение незадолго до начала процесса. Двое полицейских доводят ее до складного кресла. Рядом с ней переводчик для пожилых людей, он негромко повторяет для нее вопросы.
– Ваша профессия, мадам?
– Я родила пятерых детей, – отвечает она председателю. И плачет.
– Суд понимает ваше горе, – бормочет юрист.
Механические слова, пустая вежливость.
– Мое горе зовется Клаус Барби. Он отнял у меня мужа и сына. А сам все еще жив.
Лицо ее в слезах. Она обращается к пустому боксу.
– Такой человек еще жив.
Она плачет, дрожит. Сидящая рядом внучка гладит ее по руке.
– Мне так больно! Мне больно!
Надтреснутый голос с приятным восточным акцентом. Сжатые кулаки. Крик раненого зверя. Побитого ребенка. Ита дернулась, выкрикнула несколько отрывистых слов и замолчала, поникнув. В зале мертвая тишина. Далекий колокольный звон доносится через открытое окно. Ита прижала микрофон к губам, слышно ее тяжелое дыхание.
В 1972 году она выслеживала Барби в Ла Пасе и приковала себя к скамье вместе с Беатой Кларсфельд, чтобы разоблачить живущего в Боливии бывшего эсэсовца. «Эта старуха, приковылявшая на костылях покрасоваться перед камерами, вместо того чтобы сидеть дома», – издевательски сказал тогда немецкий преступник, ставший подручным диктатора.
Она ждала этого часа сорок три года, а теперь не могла говорить.
– Вы требуете справедливости? – подсказал ей адвокат потерпевших.
– Справедливости? – шепнул ей на ухо пристав.
Старая дама повернулась к внучке.
– Ты требуешь справедливости?
Только тогда Ита Халаунбреннер встрепенулась, воздела к небу кулаки и закричала:
– Справедливости! Справедливости!
И всё. 83-летня женщина спустилась по ступеням. Ее муж Жакоб, владелец шелковой фабрики в Виллербане был расстрелян в лионском гестапо. Сын Леон, 14 лет, не вернулся из Аушвица. Дочерей Мину, 9 лет, и Клодину, 5 лет, увезли в грузовике из Изьё.
Пока пристав вызывал Фортюне Шураки, я обернулся и посмотрел на отца. Он был бледен. В глазах, как и у всех, читалось страдание. Вержес заранее спрятался за барьером своего бокса, делая вид, что читает бумаги. Кто мог бы противостоять этой женщине? Вскоре его противниками станут солидные свидетели обвинения: общества Сопротивления, политические деятели, ученые, профессора, специалисты, целые ассоциации, в том числе настолько далекие от пяти пунктов обвинения, что ему представлялось сплошным удовольствием разделаться с ними. Неужели адвокат защиты не разобьет в пух и прах какого-нибудь супрефекта на лоне природы![30] Но что может любой человек против жалобы уходящей Иты или слез сменившей ее Фортюне?
Жермена говорила мне, что у Фортюне совсем мало сил. И вот еще одна крохотная женщина с трудом опускается на подставленный ей стул.
Когда 6 мая 1943 года ее отправляли в Аушвиц, она лелеяла надежду. Перед арестом она успела отдать детей в укромное место – в приют Изьё. Жаку, старшему, было тринадцать. Он обещал присматривать за братьями Ришаром и Жан-Клодом, восьми и шести лет. Фортюне ничего не знала про Изьё, но ей сказали, что это в горах. Чтобы Жак не простудился, она начала вязать ему свитер. Но шерсти во время войны не хватало, как хлеба и мяса. Она связала спинку, перёд и один рукав из ниток гранатового цвета. А на второй рукав не хватило шерсти. Тогда мать насобирала где могла драгоценных шерстяных обрывков и соорудила из них второй рукав – разноцветный.
Свидетельница выступала перед судом, но слов ей тоже не хватало.
– У меня было кровотечение, я чуть не умерла, господин председатель.
По прибытии в лагерь 39-летнюю Фортюне определяют в 10-й блок, Ревир, где врачи-психопаты якобы занимаются научными разработками. Палачи привязывают ее к столу в комнате из металла и кафеля и выкачивают из нее кровь.
– Много-много пробирок, я совсем ослабла, господин председатель.
Как только Фортюне стало лучше, ей делают какие-то «очень болезненные уколы в руки и ноги». Еще ей ампутировали оба яичника – этого она судьям не скажет. Ей прививали тиф и другие вирусы, отчего у нее отказали почки, и она стала на 75 процентов инвалидом. Но все-таки держалась, потому что знала: Жак и малыши в безопасности.
Но однажды ей показалось, что она заметила в строю депортированных детей своего старшего сына. Фигура мелькнула и исчезла, но она запомнила гранатовый свитер.
– У него за спиной был рюкзак, – прошептала она в суде.
А потом ей встретился другой мальчик в этом свитере. Сын лагерной докторши.
– Каждый раз, когда я видела этого мальчика, я трогала свитер. Пока его мать не спросила, что мне от него надо. И я ответила: он носит свитер моего сына.
Докторша ничего не сказала, но ушла и забрала с собой сына и свитер.
А Фортюне побежала в свой барак и залилась слезами.
Все же она еще верила и на другой день искала сына за колючей проволокой. И во все последующие дни. Материнскую надежду поддерживала простая мысль: дети, когда живут не дома, часто меняются одеждой. Так почему бы гранатовому свитеру с пестрым рукавом не очутиться на другом ребенке?
Но нет, Фортюне потеряла всех троих сыновей. Осталась только дочка Иветта, ей было два года, слишком мала для приюта, и ее спрятала у себя одна из тамошних сотрудниц.
Фортюне разрыдалась, как до нее Ита.
– Такая боль, такая
