Крестоносцы. Полная история - Джонс Дэн

Поражение на Кровавом поле не просто сокрушило военную мощь Антиохии и повлекло за собой серьезные перестановки среди князей Латинского Востока. Оно нанесло жестокий удар по успокоительной самонадеянности, укоренившейся среди франков со времен их долгого похода из Константинополя к стенам Иерусалима. И если в годы Первого крестового похода и сразу после него любую победу трактовали как знак благосклонности Господа к латинянам и их деяниям, то теперь в письмах, которые крестоносцы слали друзьям и близким на противоположный берег Средиземного моря, сквозила неуверенность в себе. Они вдруг стали задумываться о своей нравственности. Что прогневало Господа — чревоугодие, пьянство, безудержный блуд или пристрастие поселенцев к буйному разгулу в борделях? Трудно было сказать. Вармунд де Пикиньи, избранный патриархом Иерусалимским после вступления Балдуина II на трон, вскоре после битвы на Кровавом поле отправил послание своему галисийскому коллеге, Диего Жельмирезу, архиепископу Сантьяго-де-Компостела. Каноник Гроба Господня, которого Вармунд называет просто «Р», ехал с дипломатической миссией в Испанию, а патриарх стремился поощрять культуру взаимной молитвы между двумя величайшими святынями западного христианского мира. А еще он хотел отвести душу. Посетовав на чуму, засуху, саранчу и «бесчисленных кузнечиков», которые на корню губят посевы, Вармунд принялся жаловаться дальше:

…мы окружены сарацинами со всех сторон. Вавилон [т. е. Багдад] с востока. Аскалон с запада. [Тир] на побережье. Дамаск с севера… Ежедневно в наши земли вторгаются, каждый день нас уводят в плен или убивают. Нас обезглавливают, а тела наши бросают птицам и диким зверям. Нас продают, как овец. Что тут еще сказать?[314]

Но дальше выясняется, что патриарху было что сказать. Несмотря на то что и он, и Герард, приор Гроба Господня, который также подписал письмо, утверждали, что готовы умереть, защищая Иерусалим и Гроб Господень, они все же считали, что было бы гораздо лучше, если бы народ Галисии «желал войти в воинство Христово и поспешить нам на помощь. Если вы сами не в состоянии прийти, пошлите тех, кого сможете… С Божьей помощью мы сбросим оковы греха с каждого, кто придет нам на помощь, если только он готов искупить свою вину»[315]. Подчеркивая традиционный расчет, лежавший в основе движения крестоносцев, — военная служба в обмен на отпущение грехов, патриарх игнорировал тот факт, что папа своим указом недвусмысленно потребовал от христиан Испании оставаться там, а не ехать на Восток сражаться в Крестовых походах. И все-таки в последующие десятилетия высокопоставленные крестоносцы еще не раз будут слать подобные письма на Запад. Не только процветание, но и само существование Утремера зависело от того, до какой степени далекие союзники были готовы к таким просьбам прислушиваться.

В 1122 году, на радость Балдуину и его соратникам, Иль-Гази хватил удар. Старый вояка, садист и пропойца, он укрепил оборону Алеппо, а в процессе прочно обосновался на посту правителя города. Вспыхивающие бунты он жестоко гасил (бунтовщиков ослепляли и увечили, вырезали им языки и выжигали глаза)[316]. Несмотря на необходимость противостоять набегам грузин, вторгавшихся в северную Сирию из Причерноморья, Иль-Гази три года подряд не давал латинянам спуску. «Словно гложущий червь, он вечно искал, в кого бы впиться», — жаловался Гийом Тирский[317]. Со смертью Иль-Гази возродились надежды франков завоевать Алеппо.

Тем не менее победы Иль-Гази пережили его самого, и в месяцы, последовавшие за его смертью, латиняне дважды лишь чудом избежали непоправимой беды. 13 сентября 1122 года граф Эдессы Жослен (правитель Турбесселя, унаследовавший северное графство от Балдуина II) попал в плен к племяннику и бывшему военачальнику Иль-Гази Балаку — «великому и могущественному принцу», который занял место дяди, заполняя вакуум власти, возникший после смерти последнего[318]. Жослена подстерегли на его собственной земле и унизительным образом — зашитого в верблюжью шкуру — отвезли в крепость Харпут. На этом неприятности не закончились. Чуть меньше чем через полгода, в апреле 1123-го, попал в плен и Балдуин, который после гибели Рожера Салернского на Кровавом поле взял на себя обязанности регента Антиохии. Его бросили в ту же темницу, что и Жослена. Балак отправился в Алеппо и утвердился там вместо своего почившего дяди.

Балдуин провел в заключении больше года. Его выпустили только в мае 1124-го, когда после смерти Балака — полководца ранили в плечо стрелой во время осады одного из взбунтовавшихся эмиров — власть в Алеппо перешла к сыну Иль-Гази Тимурташу, человеку, который, как писал Ибн аль-Асир, «любил тихую и спокойную жизнь». Тимурташ предпочитал править Алеппо на расстоянии, из своего родового гнезда, города Мардин[319]. Он даровал Балдуину свободу в обмен на обещание заплатить выкуп в восемьдесят тысяч динаров. Балдуин вышел из темницы, обещания своего не сдержал, зато принялся строить планы нападения на того самого человека, который его освободил. Намечался последний шанс завладеть Алеппо, и Балдуин не хотел его упустить.

Освободившись, Балдуин узнал воодушевляющие новости: Тир, последняя крупная крепость на побережье к северу от Аскалона, которая никак не давалась крестоносцам, теперь, наконец, находилась во власти христиан. Город не устоял перед совместным натиском войск коннетабля Иерусалимского королевства Евстахия де Гренье и дожа Венеции Доменико Микьеля. В ответ на просьбу папы Каликста II помочь латинянам Востока (подкрепленную папскими штандартами), дож оснастил семьдесят два корабля, набил их солдатами, принявшими крест, и через Корфу и Кипр переправил свое войско на побережье Леванта. Венецианские корабли прибыли в 1123 году[320]. Военно-морская мощь Венеции была известна всему Средиземноморью, к тому же республика никогда не упускала возможности использовать ее как для подтверждения собственного благочестия, так и чтобы заработать побольше денег. Если верить рассказам, которые слышал Гийом Тирский, столкнувшись у Аскалона с морским патрулем Фатимидов, венецианские моряки сражались с таким остервенением, что в конце концов «ноги победителей стояли в крови неприятельской», а «берег же… так густо был усеян трупами, выкинутыми морем, что воздух от их гниения испортился окрест и произвел заразу»{87}[321].

В обмен на помощь в захвате Тира дожу пообещали невероятно выгодные торговые преференции: треть взятого в Тире, когда он падет, право использовать в городе собственную систему мер и весов, иметь свои церкви, суды, бани и пекарни, не платить почти никаких сборов и пошлин. Кроме того, гарантировали, что любой венецианец, осевший в Тире, «будет свободным, каким он был в Венеции»[322]. Дож выдвинул такие смелые требования, потому что смекнул, что без его кораблей Тир не взять — и был прав. Когда франки и венецианцы пошли в наступление, ни Фатимиды, ни Тугтегин из Дамаска не смогли и не захотели прийти Тиру на помощь. 8 июля 1124 года губернатор Саиф ад-Давла Масуд официально передал город франкам, а все способные ходить мусульмане его покинули. «Завоевание [Тира] серьезно ослабило мусульман, — сетовал Ибн аль-Асир. — Ведь это был один из самых укрепленных и неприступных городов»[323].