Опанасовы бриллианты - Марк Ланской

— А вот и юридический, — сказал Захаров. — Давайте заявление, будем соблюдать субординацию.

В узких коридорах юридического факультета маленькими группами стояли поступающие. Николай направился в деканат.

Северцев стоял возле дверей. Прислушивался. По обрывкам доносившегося разговора он понял, что декан упорствует.

И, действительно, разговор у Захарова был нелегкий.

— Не могу, не могу, — разводил руками декан. — Аттестата нет, а на слово верить не могу.

— Не верите словам, так верьте документам. Вот письменное подтверждение об ограблении. Вот телеграмма хворостянского РОНО. Наконец, если и этого мало — я могу пригласить в кабинет самого потерпевшего, — настаивал Захаров.

— Нет, нет, пожалуйста, не беспокойте товарища. Я верю вам, уважаемый, но до тех пор, пока не будет подлинников необходимых документов, всякий разговор излишен.

— Да, но во всяком правиле есть исключения. Я об этом слышал на ваших лекциях, профессор.

— Исключение может санкционировать ректор.

— Хорошо. Я обращусь в ректорат, а если потребуется — и в Министерство высшего образования. Пожалуйста, напишите свою резолюцию об отказе.

Декан еще раз пробежал глазами заявление, медленно обмакнул перо в чернильницу, но, не написав ни слова, положил ручку и молча отошел к окну.

— В моей практике это первый случай. Беспрецедентный случай!

— Нет, случай не беспрецедентный. О таких случаях и о таком отношении к людям говорил в свое время Ленин.

— Что вы имеете в виду?

— Формально правильно, а по существу — издевательство. Прошу вас, профессор, напишите ваш отказ.

— Да, но ведь я… я не отказал категорически. Я только довел до вашего сведения, что подобных случаев в своей практике я не встречал. Я готов помочь товарищу Северцеву. Простите, ваша фамилия?

— Захаров.

— Давайте, товарищ Захаров, пройдем вместе к ректору и там решим этот вопрос.

К ректору пошли все трое: декан, Захаров и Северцев. Когда проходили университетский дворик, на котором была разбита пышная клумба, Алексей окинул взглядом желтый корпус с лепными львами над окнами и в душе его вспыхнул проблеск надежды: «А что, если придется здесь учиться?», «Что, если примут?».

Приемная ректора была полна посетителей. Отцы и матери, детям которых было отказано в приеме, сидели с озабоченными лицами и, очевидно, в десятый раз повторяли про себя те убедительные мотивы, с которыми они обратятся к ректору. Юноши и девушки с грустными лицами стояли здесь же, рядом с родителями, и молчаливо переминались с ноги на ногу. Худенькая секретарша, по привычке не обращая внимания на посетителей, стучала на машинке.

Декан и Захаров сразу же прошли к ректору.

Вскоре пригласили и Северцева. В просторном кабинете ректора Алексей почувствовал приятный, освежающий холодок. Из-за длинного Т-образного стола привстал невысокий лысый человек с добрым и немолодым лицом, на котором особенно выделялись печальные и умные глаза.

В первые секунды Северцев растерялся. Не таким он представлял себе ректора, да еще академика с такой известной фамилией.

Забинтованная голова Алексея произвела на ректора удручающее впечатление. Он сочувственно произнес:

— О, разбойники, как они вас!..

Декан Сахаров глубоко сидел в мягком кресле и рассматривал Северцева молча, через пенсне в золотой оправе.

Пододвинув к себе заявление, к которому была подколота телеграмма хворостянского РОНО, ректор размашистым почерком написал на левом верхнем углу резолюцию и нажал кнопку звонка.

Вошла секретарша.

— Включите в приказ, — распорядился академик.

Мельком Алексей увидел: «Зачислить со стипендией…» Вряд ли когда-либо чувствовал он такой прилив радости, какой охватил его в эту минуту.

Академик встал из-за стола. Потирая руки, он улыбнулся доброй улыбкой.

— Ну вот, все и утряслось. Считайте себя, товарищ Северцев, студентом-юристом. В выборе друзей будьте осмотрительны. Не ищите их на вокзалах.

— Спасибо, — тихо ответил Алексей.

— Спасибо не мне, а товарищу Захарову. Вам повезло, молодой человек, что у вас такой опекун. А сейчас идите к председателю профкома, расскажите свою историю, там вам помогут. Будьте здоровы!

Оставив Северцева на попечение члена профкома, Захаров, довольный и веселый, остановился у будки телефона-автомата.

Захотелось позвонить Наташе. «Самолюбие? Гордость? Чепуха! Позвоню — будь, что будет». Вошел в будку, набрал номер телефона, но не дождавшись, когда кто-нибудь из Луговых снимет трубку, нажал на рычажок. «Нет, никогда! Ни за что! Взять себя в руки и не унижаться!».

Обычно в свободное от работы время Захаров не звонил на службу. Сейчас же он решил узнать у майора Григорьева, не пришел ли ответ из научно-технического отдела.

Майор ответил, что ответ только что получен и ответ хороший. Медлить нельзя.

Через двадцать минут Захаров уже стоял перед Григорьевым. Потирая руки, майор ходил по комнате.

— Это, брат, не тяп-ляп, не новичок, а бывалый волчонок. Три привода, две судимости.

Захаров сгорал от нетерпения. Когда же, наконец, майор скажет то главное, что сообщили из городской милиции: фамилию, имя, адрес, возраст, приметы…

Но Григорьев, словно нарочно, не торопился. Потом, подойдя к столу, майор пододвинул Захарову лист бумаги и глазами указал на карандаш.

— Пишите. Максаков Анатолий Семенович, 1925 года рождения. Адрес: Сеньковский переулок, дом 9, квартира 13. Ордер на обыск подписан.

Захаров вышел на улицу. Рядом с машиной нетерпеливо похаживал старшина Карпенко. В машину они сели молча; в такие минуты обычно много не разговаривают.

Четвертый день Толик пил. Пил с горя и от стыда. Он никак не мог простить себе, что снова поддался Князю.

Все чаще и чаще всплывала в памяти уснувшая в сугробах тайга, апрельский снежок и над всем этим строгое, крупное лицо начальника тюрьмы.

Большой, седовласый — он стоял без шапки на крепко сколоченной из досок узкой трибуне, которая возвышалась над фуфайками и ушанками, и хрипловатым голосом говорил: «Товарищи! (А сколько радости звучало в этом забытом слове „товарищ“ для тех, кто много лет слышал только „гражданин!“). Наше правительство вас амнистирует. Оно разрешает вам вернуться в родные семьи, в родные очаги. Оно прощает вам все ваши старые грехи и верит, что вы будете свободно и честно трудиться, как и все советские люди. Многие из вас молодые и попали сюда по молодости. Перед вами лежит новая, хорошая жизнь, которую нужно начать сначала…».

Не один Толик, стоя тогда перед маленькой трибуной, поклялся никогда больше не делать того, что он делал раньше. Поклялся! И вдруг… ограбил. И какого парня? Доверился, угощал на деньги, которые в дорогу собрала мать. А они? Они, как шакалы, обобрали, избили и бросили истекать кровью…

«Ребята, за что?..» — эти слова преследовали его уже четвертые сутки.

«И правда — за что»? — мысленно спрашивал себя Толик и тянулся к стакану с водкой. Пил и не закусывал. В комнате был беспорядок. Мать и сестра Валя ничего не знают — неделю назад они уехали в деревню. Завтра должны вернуться.

Грабил Толик и раньше. Грабил молодых и старых, мужчин и женщин, но никогда не просыпались в нем ни жалость, ни раскаяние. Что с ним теперь? Неужели причиной тому Катюша? А может быть речь начальника лагеря?

Нетвердыми шагами он подошел к комоду, на котором стоял портрет Катюши. В свои восемнадцать лет она выглядела еще совсем девочкой: косички с пышными бантами, школьное платье с кружевным воротником… В ее больших грустных глазах Толик прочитал мольбу: «Зачем все это? Ведь я так люблю тебя».

Катюша не знает, что он вор, не знает, что четыре дня назад так предательски ограбил хорошего парня. А ведь у этого парня где-нибудь в деревне тоже есть любимая девушка… Почему он не сказал Катюше, что сидел в тюрьме, что был когда-то вором? Почему он обманывает ее? А если она узнает об этом? Что, если она обо всем узнает?!

Испугавшись собственных мыслей, Толик опустился на диван. Теперь он старался припомнить последнюю встречу с Катюшей. Так он сидел несколько минут, пока память не обожгла неожиданно всплывшая картина. «Стой, стой, она вчера была здесь, когда я лежал пьяным. Вошла, поздоровалась и остановилась в дверях»…

«А потом?» Он ужаснулся. Об этом «потом» сегодня утром ему поведала соседка, тетя Луша. Она рассказала, что приходила «симпатичная, молоденькая девушка с косами», та самая, которая приходила и раньше. Ухаживала за ним целый вечер, убирала в комнате, и за все это он обругал ее грубыми, нехорошими словами и выгнал. Домой она пошла в слезах.

Толик вновь жадно припал к стакану, выпил его до дна и швырнул на стол. Лег на диван. Заплакал. Заплакал беспомощно, горько, как плачет только пьяный. И чем дольше плакал, тем сильнее просыпалась в нем жалость к самому себе. Так он лежал до тех пор, пока стук в дверь не вывел его из этого забытья.