Опанасовы бриллианты - Марк Ланской

Зайчиком сержанта однажды назвал Григорьев. С тех пор все так и звали его этим именем.

Захарова Зайчик уважал. Больше всего в людях он любил справедливость, а отношение Гусеницына к Захарову он считал помыканием, верхом несправедливости.

В последней комнате Захаров увидел Гусеницына. Он сидел за столом и рылся в папке с бумагами. Веки его опущенных глаз были воспалены — видно, что последнее время Гусеницын мало спит.

«Чего он пришел в такую рань? Неужели опять завал в работе?» — подумал Захаров и громко поздоровался со всеми.

Старшина Карпенко ответил своим неизменным «доброе здоровьице»; он стоял, опершись плечом о косяк двери, и курил, Гусеницын сухо, не поднимая глаз, кивнул головой и еще сосредоточеннее углубился в бумаги.

— Как дела, сержант? — подкручивая кончики усов спросил Карпенко.

— Как сажа бела! — отозвался Захаров и, заметив, что лицо лейтенанта стало настороженным, подумал: «Вижу, вижу. Ждешь моего провала?».

— Ну, как, уцепился за что-нибудь? — допытывался Карпенко, в душе желавший Захарову только добра.

— За воздух, — пошутил Захаров.

— Так ничего и не наклевывается?

— Пока нет.

— Да-а-а… — во вздохе Карпенко, в его протяжном «да» звучало и товарищеское сочувствие, и легкий упрек за то, что Захаров взялся за слишком уж сложное дело.

Захаров и Северцев вышли из дежурной комнаты.

Вокзальный гул, монотонный и ровный, даже в этот ранний час напоминал гигантский улей. Улей этот Северцева давил и угнетал. Трое суток, которые он провел на попечении милиции, показались годом.

Алексей знал, что сегодня предстоит делать то же самое, что делали вчера и позавчера, — искать кондукторшу. Первый и второй трамвайные парки были изучены. Оставался третий.

Дорогой Захаров в какой уже раз расспрашивал Северцева о кондукторше, но сведения по-прежнему были скудны: пожилая, с громким голосом, в платке. На такие приметы ухмыльнулся даже шофер: почти все кондукторши в ночную смену подвязывают платки, а остановки выкрикивают громко, что есть духу.

Захарова одолевали тревожные мысли: «А что если и здесь впустую? Что, если Северцев ее не признает?» У трамвайного парка он отпустил машину и вместе с Северцевым направился к проходной будке.

Вахтером был седобородый, жилистый старикашка в стеганой фуфайке, быстрый и словоохотливый.

Документы, предъявленные Захаровым, старичок изучал внимательно и с какой-то хмурой опаской. А когда уяснил, что перед ним человек из уголовного розыска, то заговорил с таким почтением, что сержант подумал: «Этот расскажет, этот поможет…»

Михаил Иванович — так звали старичка — долго тряс руку Захарова.

— Э-э, сынок! Да я поседел в этой будке, тридцатый годок уже машет, как я здесь стою. Всех знаю, как свои пять пальцев. Явится новичок — биографию сразу не пытаю оптом, а потихоньку-помаленечку, за недельку, за две он у меня, как на ладони. И кто такой, и откудова, и про семью закинешь…

Захаров спросил у Михаила Ивановича: не помнит ли тот, кто из пожилых женщин работал в ночь на двадцать второе июня.

Михаил Иванович с минуту помешкал, достал из кармана большой носовой платок и громко высморкался.

— Как же не помнить, помню. В ночь на двадцать второе? Из пожилых? — старик смотрел в пол, что-то припоминая, и качал головой. — Только пожилых-то у нас порядком.

— А кто из них работает на прицепе из двух вагонов?

— Это смотря на каком номере.

— Номер трамвая не установлен.

— Это хуже, — протянул Михаил Иванович и, загибая пальцы, стал называть фамилии пожилых кондукторш, работающих на прицепе из двух вагонов. Таких оказалось шестнадцать.

— А не помните ли, кто из них в ночную смену повязывается цветным платком? — осторожно выспрашивал Захаров.

Михаил Иванович приложил прокуренный палец к жидкой бороденке и хитровато прищурился одним глазом, точно о чем-то догадываясь.

— Говорите, платок? Случайно, не клетчатый?

Захаров посмотрел на Северцева, и тот утвердительно кивнул головой. Михаил Иванович этого не заметил.

— Да, да, клетчатый, — ответил Захаров внешне спокойно и почувствовал, как сердце в его груди несколько раз ударило с перебоями.

— Неужели опять Настя в карусель попала? — И Михаил Иванович начал рассказывать о том, что знает Настю уже двадцать лет, и не было еще года, чтоб у нее чего-нибудь не случалось такого, за что ее не таскали бы по судам и прокурорам.

Захаров понимающе кивнул головой и вышел из проходной.

— Я на минутку, — сказал он в дверях и взглядом позвал Северцева.

Этот немой язык Северцев начинал уже понимать. У маленькой клумбы цветов, разбитой у входа в парк, они присели на скамейке.

— Следите внимательно за всеми, кто будет проходить в парк. Признаете ту, которую ищем, — идите за ней через будку. Идите до тех пор, пока я не окликну.

Захаров вернулся к Михаилу Ивановичу и попросил его, чтоб он подал знак, когда войдет Ермакова.

Михаил Иванович, гордый от того, что ему доверяют свои тайные дела люди из уголовного розыска, важно крякнул и понимающе — дескать, нам все ясно — провел ладонью по бороде.

Минут через пять народ повалил валом, Захаров внимательно всматривался в лица и одежду проходящих.

— Ну, как, Настенька, что дочка-то пишет? — услышал он голос старика и перехватил его многозначительный взгляд.

— Ой, Михаил Иванович, у кого детки — у того и забота. Уехала, и как в воду канула… Ведь это нужно — за два месяца только одно письмо!

— Да, что и говорить, — посочувствовал Михаил Иванович, — с малыми детками горе, с большими — вдвое.

За спиной Ермаковой молча стоял Северцев.

«Она, она!» — пронеслось в голове Захарова. Почти не дыша, слушал он разговор женщины с вахтером. «Держись, Гусеницын. Конец клубка в моих руках!» И вдруг ему вспомнилось властное и строгое лицо майора Григорьева: «Работай для пользы дела. Помни свой долг!..»

Дальше все шло так, как намечалось по плану. Согласовав с диспетчером подмену Ермаковой, Захаров допросил ее и был очень доволен, когда та спокойно и подробно рассказала, как двое суток назад, уже во втором часу ночи, к ней в вагон на повороте, недалеко от железнодорожной линии, на ходу вскочил высокий молодой человек с окровавленным лицом. Сошел он у вокзала.

Через двадцать минут все трое — Захаров, Северцев и Ермакова — подъехали к повороту трамвайной линии у остановки «Дубовая роща».

Место, где Северцев заскочил тогда в трамвай, Ермакова указала сразу. Большего сообщить она не могла.

Захаров поблагодарил кондукторшу за помощь и предупредил, что ее могут вызвать, если в этом будет необходимость. Шофер отвез ее на работу и вскоре вернулся с двумя понятыми.

…Северцев местность признал не сразу. Тогда, в ночь ограбления, ему все здесь казалось другим. В памяти неотвязчиво стояли зловещие картины дальних огней и ночь, душная звездная ночь… А сейчас было солнечное, свежее утро.

Захаров остановился, присел на пенек и закурил.

«При осмотре местности должна быть система. Бессистемными поисками, рысканьем можно испортить все дело» — вспомнилась ему несколько грубоватая, но ясная установка профессора Ефимова, старого криминалиста, лекции которого проходили при гробовой тишине.

Сержант решил вести осмотр по квадратам. Северцеву и понятым было предложено следовать в двух шагах позади.

Шаг за шагом, от дерева к дереву Захаров и Алексей прочесывали рощу. Двигались медленно, зорко всматриваясь в каждый камешек, в каждую сухую веточку, валявшуюся в росистой траве.

Выйдя к грунтовой дороге (Северцев не помнил, как трое суток назад он шел по ней), они возвращались назад и, так же медленно, так же молча, подавшись чуть в сторону, снова выходили к шоссе. И снова к грунтовой дороге…

Так прошло часов шесть. Солнце поднялось в зенит и палило нещадно, как оно только может палить в середине лета. Но Захаров не отчаивался. Бегло посматривая на клин необследованной рощи, он верил, что заветное место, где будет раскрыто новое звено, еще впереди, просто до него пока еще не дошли.

Мысленно рассуждая сам с собой. Захаров вдруг остановился и вздрогнул. Шагах в четырех от него лежали две скомканные и ссохшиеся от запекшейся крови тряпки, рядом — грязный носовой платок с синими каемками. Здесь же лежал размочаленный белый шпагат с окровавленной на концах бахромой.

Северцев медленно плелся позади, совсем не испытывая той уверенности, которая жила в Захарове. Если он о чем и думал в эти минуты, то только о доме, о больной матери, сочинял оправдание, которое придется ему высказать, когда на собрании будут разбирать вопрос об утере им комсомольского билета.

Поравнявшись с Захаровым, он остановился и увидел скомканные окровавленные тряпки.

— Здесь! — выдохнул глухо Алексей и сделал шаг вперед. Но Захаров остановил его: