Милли Водович - Настасья Ругани

пальцы от клавиатуры. Колени мучают ее, но еще больше – последняя фраза. «Если она не врала, он не… он не что?» – произносит она, входя в гостиную, где солнце царственно разлеглось на диване.

– Он не… он не скоро вернется, ему нужно встретиться с Дугласом, – шутливо бросает Сван.

– Хорошо, но он вернется до ужина, иначе его мать сама будет готовить.

Сван делает вид, что его передернуло.

– Последняя химио? – спрашивает он, не глядя на нее.

– Завтра. У тебя есть время сбежать.

Сван смеется, хлопая за собой входной дверью.

С кружкой кофе в руке, Дейзи улыбается эху его голоса, насвистывая «Королеву Милли». Думает о певице, написавшей эти стихи своей дочке, которая утонула. Маленькой королеве без королевства. Может быть, вот о чем она должна рассказать: о том «королевстве пропавших детей». Она снова садится за стол и разминает бока, чтобы приглушить огонь. Не выходит: она отодвигает компьютер и берет один из блокнотов на спирали, в которых рисует. Но желание гаснет на неудачном наброске Райли, опоссума из ее детства, в его гнезде из листвы. Вдруг она выпрямляется, отодвигается к спинке и ставит пятки на край сиденья. Хватает листок и начинает писать:

«Помнишь день, когда ты слушал, как звучит пармезан, стуча по сырному кругу? Ты сказал, не пробуя: «Вкусный» – и итальянец ответил тебе: «Превосходный». Ты был самым счастливым мальчиком на свете, когда верил в волшебство вкусов. Не знаю, почему я пишу тебе вот так. Я жива, ты тоже. Но есть та история, и она пугает меня. Хотела бы я, чтобы ты оказался прав и мои романы оставались просто романами. Но я бы хотела на всякий случай – мало ли – оставить тебе что-то важное. Не свои слова. Другое. Возможность. Потому что спасает нас всегда совсем не то, во что мы верим».

Дейзи недовольна, собирается зачеркнуть, но уже теснятся следующие фразы. Ручка продолжает путь:

«Мы, Сван, говорим на одном языке. Ты общаешься с мукой, укрывающей макароны снежной пылью. Мечтаешь о таких блюдах, чтобы были как воспоминания, поднявшиеся из глубин. «Кухня – это память», сказал ты мне однажды под треск масла и помидоры с базиликом. Литература – тоже. Твой отец и все те сомневающиеся в нас люди называют это блажью. Назовем это жизнью. Я выражаюсь туманно. Не хочу пугать тебя. Но чего я правда хотела бы, так это узнать тебя заново. Хочу увидеть сквозь магнолии, как ты рождаешься снова. Узнать, какой у тебя любимый фильм, какая девочка, на твой взгляд, красивее всех. Хочу услышать, как ты говоришь «мама», узнать в толпе твой голос, точно вспомнить интонацию, потому что, видишь ли, там, где я буду, я забуду все вплоть до твоего имени. Где буду после. И неважно, кровь ли, чернила ли текут в твоих жилах, важно одно – твое счастье. Твое. Пускай все сотрется, мой Сван, или пусть обретется снова. Когда ты родился от града, ты можешь все начать заново. Если хочешь, ты можешь изменить все. В тебе есть такая сила, я знаю, я же тебя написала. Сделай, чтобы все стало возможно. Придави лист рукой, возьми ручку и пиши. Пиши со всей силы».

Вдруг входная дверь ударяет в стену, и Дейзи вздрагивает. Сван вихрем пролетает коридор.

– Забыл кое-что! – говорит он, копаясь в своей комнате.

Дейзи слушает, как его руки выдвигают ящики комода, как пальцы роются в одежде и как он наконец радостно восклицает, найдя, что искал. Сбитое дыхание приближается. Сван просовывает голову в двери ее комнаты:

– Про меня пишешь?

– Ох уж этот детский эгоцентризм! Я, представь себе, умираю, так что вся выжата.

– Так вылей свой кофе в раковину! – говорит он, убегая.

И только переведя взгляд на рукопись, Дейзи осознает, как ей тяжко. И что у нее дежавю.

История начинается.

Мой рабочий орган

Босния моего сердца

(Милли Ясмина Водович)

(подражание Денссон / Эмили Дикинсон)

Где ты, Босния моя?

Много пушек, один Дед

Молельный коврик, папы нет.

Ты залезла под кровать?

Или ты внутри меня?

Мне тебя не отыскать.

Приходи скорей!

Потому что я

тебя люблю.

Большая молитва к природе

(Милли Ясмина Водович)

Мамаз, Деда и Тарек опускаются на колени. Мама поднимает глаза к небу. А мне же очень хочется смотреть прямо. Ростом я как раз, чтобы влезать на деревья и чтобы шептать свои тайны ланям. Если пообещаю больше не рвать цветов миссис Финч, как думаешь, смогу я сохранить свои двенадцать лет? Алмаз говорит, нужно всегда говорить «пожалуйста», когда чего-то хочешь, но мне больше нравится говорить «спасибо». Спасибо за броненосцев и за прятки.

Да, и если можно, чтобы однажды утром пошел снег, было бы здорово! (Пожалуйста)

Я не буду болеть, обещаю.

[Письмо для Райли]

Бёрдтаун, воскресенье 3 февраля 2008 года.

Дорогой Райли,

В детстве я думала, что если буду смотреть на небо Джорджии, то стану голубой в белых пятнах облаков загадочной формы. «Облака на мне» – любила я напевать взрослым. Скрестив руки на своей Библии, они отвечали мне с высоты своего роста: Нет, НИКОГДА. Я не хотела им верить. Но день ото дня груды их «НЕТ» росли в моем детском теле. В средней школе, в церкви, в выпускных классах; НИКОГДА. Клетка невозможностей повсюду: на улицах, на языках. Мои цвета раздавили, загнали вглубь.

К восемнадцати я потускнела полностью.

Вскоре после института жизнь превратилась в выставку бледных цветов, заключенных в плен больших мрачных горшков. Раз в неделю ваши бедные ветви стригла рука человека-ножниц, бесцветного от рождения – моего мужа. Тогда я Только тогда я вспомнила о тебе, Райли, опоссум моих десяти лет. «Не плачь, – утешал ты в ночь побега, когда умерла Сула, – Скоро ты будешь довольна, вокруг будут горы вещей, и все – только твои. Вот увидишь, с ними ты забудешь и маленькую девочку, и имена ручьев, и мое имя». В каком-то смысле ты был прав. Я бросила шкуры зверей ради мальчишьих рук и потерялась в огромном ненасытном доме. Однако сегодня, Райли, ко мне возвращается моя лазурь и мои пятна. Благодаря совсем юной девочке я вспомнила вишню из моего детства. Она не поднимет меня, ноги отяжелели, но она узнает мои руки на своей коре. Вчера утром мышь поздоровалась со мной между грядок с дягилем. Я снова нашла