Милли Водович - Настасья Ругани

никому не сообщает. Тем более отцу. Спокойный голос отца приказал бы Свану сброситься с моста Обреченных. Он серьезно думает об этом, подгоняемый градом, который заполняет дырки в бейсбольном поле. Остановить раз и навсегда эти разливы – мысль не такая плохая. Прыгнуть в реку с самого верха, на голову. Потому что рядом с той девчонкой, Сердцежором и остальными он ощутил безумие, будто он вроде тех петард, которые рвутся во все стороны. Полный хаос. Если бы он остался, то спятил бы, как тогда на лестнице, где все и прогнило. Когда вдруг вырвалось отчаяние и он уже не различал, где его рука, а где Дуглас, где мать, а где Алмаз. Все границы между людьми и вещами исчезли. Была только та объявленная смерть. Мятый буклет у них на коленях, в изысканном салоне городской похоронной службы. Дейзи Вудвик – золотыми буквами на тесаном камне. «Как тебе, Сван, этот палисандр?» – нервно спросила мать. Но там, у входа в библиотеку, слова эти говорил Алмаз. Это он сказал: «Светлее? Светловато для моего скелета?» Сначала из голосов прыснул хаос. Все орали, плюясь песком и пеной. Ничего не понять. Потом револьвер окрасился голубовато-жемчужным блеском, как тот кусок мрамора из каталога. Деревья стали кричать оскорбления, и он выстрелил. Но мог бы и запеть, размалевать себе лицо, раздеться догола или расцеловать Алмаза. Разум его был слишком далеко и слишком тихим, чтобы он вел себя логично и достойно. Он что угодно сделал бы, лишь бы исчез тот гранит, мрамор, «светлый кармин», «розовый пепел», вяз, дуб, габариты гроба; «убить, забить, любить». Сегодня он чувствует: в мышцы пробирается та же разноцветная лихорадка. Дождь все переворачивает в нем, хоть плачь. Так и до дна недалеко. Но он не готов тонуть один. Все эти больные или потерявшие семью люди, которые живут себе спокойно – у него в голове не укладывается! Как умудряются они жить с такими дырами внутри, не сходя с ума? Ни разу не укусив незнакомца или не помочившись на чей-то рюкзак? Как жить с пауками и верить, что лучшие дни впереди?

По совершенно иррациональной причине Сван решает бежать домой; ему нужно срочно снова увидеть комнату матери.

Оказавшись в тесной комнате, заваленной бледными пледами и сухими растениями, он садится на простой неудобный стул. Ставни не открывает. Не хочет слышать, как буря за окном зовет его по имени. Хватит того, что он слышит, как она крушит кровлю. Он включает лампу: на абажур накинут платок. Возникают теплые цвета. Серый и бежевый напоминают оперение некоторых воробьиных. Мягкий свет возвращает ему немного равновесия. Мягкость овевает Свана, пока он осторожно решается осмотреться. Ладони щупают светлую столешницу, пытаясь понять, чем так особенна эта школьная парта без ящиков. Почему она решила писать именно на этой деревяшке? Почему она поставила ее к стене лицом? Рядом с большим пальцем он замечает и отклеивает дерзко-розовый стикер: «В каждой из них есть немного меня». Меня? Них? Кого? Под первым оказывается второй: «Я – набросок, ставший исказителем». Кто? Ты? Я?

То, что ответа нет, – невыносимо.

Сван переставляет ноутбук на незаправленную кровать. Внезапно он видит, как склонившаяся над клавиатурой мать оборачивается на него, хотя взгляд ее где-то глубоко в истории. И слышит, как сам, придурок, отпускает короткие лукавые фразочки вроде: «Итак, Пулитцеровская премия присуждается…» Он выжидает, когда она улыбнется, искренне растрогавшись, и тогда кончает: «Стивену Кингу!» Она громко смеется, роняя шляпу на спинку стула. Но она задета. Остаток дня она не пишет. Улизнув в сад, она прокручивает свои мимолетные успехи, сильно не дотягивающие до надежд. Он это знает. И подлезает к ней под фасоль, но ей помощь не нужна. «Я и одна могу землей ногти забить», – уверяет она юного внимательного лиса. А Свана угощает клубникой. Упреком – никогда. Он ее ранил ее же собственными разочарованиями. И ранил столько раз. Вот это больнее всего. Вот та мерзость на сердце, которая все перепачкала. Знать, что пока он вел себя так, она умирала.

– Я даже книги твои не прочел, – говорит он тишине. – Все время только бил. Убивал.

Он оглядывает ворох листов и книг. Сверху кучи лежит «Сердцежор». Он его видел. Нюхал его бумажную шерсть и раздраженно отгонял мух. «Я становлюсь как ты?» – спрашивает он у стены без теней. Чувствуя во рту вонь чудовища, Сван берет вторую книгу. «Окно с мухами». Он читает начало аннотации на задней обложке: «Ужасная история любви в Сараево 1993-го года…» Точно нет, любовь сейчас не к месту. Он блуждает глазами по разбросанным страницам, держа палец на стопке гладких, выровненных листов, разделенных пополам темно-синей лентой. На первом жирным шрифтом написано: «Милли Водович». В невероятном возбуждении Сван читает первые строки: «Секунда, и Сван Купер чувствует, что он могущественнее, чем даже июньское убийственное солнце. Он выкидывает руку с револьвером вперед и выпускает две пули, они ложатся рядом с Алмазом. Грохот разносится по равнине над колосящимися полями и дикими маками». «Не может быть», – говорит он, дрожа. И спешит прочесть дальше. Сван готов поклясться, что, поднимая каждый новый листок, слышит шорох воображения матери, шелест клавиш под ее пальцами, «звук играющих на кастаньетах крыс», как поговаривала она. Однако он спрашивал ее, работает ли она над новым романом. «Про меня пишешь?» – пошутил он в начале лета. «Ох уж этот детский эгоцентризм, – ответила она. – Я, представь себе, умираю, так что вся выжата».

Никогда Сван не читал так быстро. Иногда он возвращается, уверенный, что такой фразы не говорил. Но потом начинает колебаться. Его настигают сомнения. Правда ли лето прошло именно так? Так ли было жарко? От каких-то абзацев в нем поднимается злоба, после других он сжимается от тоски. Вымысел смешивается с реальностью. Не хватает огромных пластов его жизни, но все, что рассказано, действительно случилось. Алмаз мертв, и Милли тоже, как он обнаруживает. Как это отрицать? Последнюю фразу он замечает в тот же миг, когда ее произносит: «Ну и что? Все это была просто книжка?»

Ошеломленный, он кладет листок на шаткую стопку. Ему трудно поверить в совпадения. Однако он знает, что его мать умерла задолго до смерти маленькой Водович и до собственных похорон. Очевидно. Хотя нет. Как могла его мать догадаться о смерти девчушки или даже о том, что он скажет, когда найдет этот бред? Как могла она написать книгу, где сама умирает? Где он – убивает? «Если она не врала, он не…»

* * *

Дейзи отрывает