Навола - Паоло Бачигалупи

ума не бьются за победу посредством серьезных размышлений и хитроумных действий, то какое же это честное, подлинное состязание? Если все завязано на удаче и лжи, в чем тут состязаться?

— Если два человека обнажают мечи, это честное состязание? — спросил Пьеро, который почти всегда сводил все к бою на мечах.

— Да, это честная проверка мастерства каждого.

— Чи. Ты глупец. Это мастерство плюс ловкость плюс сила одного — и друзья другого, а также был ли он пьян прошлой ночью, и не напоил ли его противник, чтобы подпортить мастерство. Это не просто состязание в мастерстве.

— То же самое можно сказать и про шахматы.

— Он имеет в виду, что в шахматах известен каждый ход. Все, что нужно понять и к чему нужно подготовиться, есть на доске, — вмешалась Челия. — Как я и говорила. Сул таволо. Жизнь не такая. Жизнь не лежит целиком перед тобой, когда все разрешенные ходы обговорены заранее, а иных делать нельзя.

— Сул таволо, — согласились все. — Неинтересно. Троппо семпличе. Басико. Пер льи бамбини. Для маленьких детей.

— В ваших шахматах, — продолжил Пьеро, — вы не можете ослепить человека бликом солнца от лезвия, не можете обмануть, притворно споткнувшись, не можете бросить песок ему в глаза...

— Все это приемы боевого мастерства, — перебил Дюмон.

— И не можете получить кинжал в спину от человека, которого считали другом, — сказала Челия, разыграв красного убийцу и лишив меня короля кубков.

— Я думал, мы сотрудничаем! — удивился я.

— Верно, так ты и думал, — весело согласилась Челия и подмигнула Дюмону. — Понимаешь, каждый ход в твоих чьесса известен. Там нет загадок. Но в Наволе, как и в жизни, полно тайн. Есть вещи, которые окажут влияние на твою жизнь, но которых ты никогда не увидишь. Союзы, о которых можешь никогда не узнать, карты, о существовании которых ты даже не подозревал, потому что семьдесят семь карт в колоде можно заменить на скрытые. Есть замыслы и планы — и самое главное, есть игрок, сидящий перед тобой, и он или она поведает тебе немало, если ты сможешь его прочесть. Если будешь внимательно наблюдать за ним. — Она взмахнула рукой, по очереди указывая на каждого из нас. — Если ты четко видишь игроков, то можешь узнать их карты, не глядя на расклад или счет, потому что все это отражено на их лицах.

Дюмон с отвращением выругался на родном языке.

— Вы и ваша наволанская одержимость фаччиочьяро и фаччиоскуро! Открытое лицо и скрытое лицо. Это ваша болезнь, вы все прячете чувства и мысли и зовете это достоинством. Изворотливые, изворотливые, изворотливые!

— Сфай, Дюмон! Это не одержимость, это жизнь! Как ты читаешь людей за собственным столом? Как твой отец читает купцов, принцев и королей, с которыми имеет дело? Каковы их замыслы? Каковы планы? Прочесть можно многое. Но в твоей игре читать нечего. В твоих шахматах-х-х... ты играешь фигурами на доске. — Челия улыбнулась, проказливо сверкнув зубами. — В шахматах-х-х ты играешь столом. В карталедже — людьми за столом.

И с этими словами она выложила черный кастелло, вместе с королем, королевой, убийцей и конем.

Мы все раздосадованно сбросили свои карты.

Глава 16

–Ты ужасно играешь в карталедже, — сказала Челия, когда мы поздно вечером шли домой. За нами на коротком расстоянии тащились Полонос и Ленивка.

Наши шаги гулким эхом разносились по мрамору длинной крытой колоннады. Над головой мерцали арки; полированная медь, стекло и зеркала отражали свет масляных ламп, делая наш путь светлым и ярким, а параллельно идущую мощеную улицу — низкой и темной. Торговцы в колоннаде заносили последние товары в магазины или грузили в телеги, чтобы отвезти в свои дальние дома.

— Спасибо, сестра. Ты сама доброта.

— Ужасно для Регулаи, — поправилась она. — Для всех прочих играешь приемлемо. Будь ты простым вианомо, все было бы хорошо.

— Быть может, дело в том, что я не люблю лгать, — сказал я, пытаясь пробудить в ней совесть.

— Это не ложь. Это игра. Игра лиц. Тебе следует в ней практиковаться. Этого требует твоя роль.

Я покосился на нее, гадая, уж не пытается ли она намекнуть на что-то, признать, что совсем недавно солгала мне, но не увидел в ее манере ничего, кроме желания наставлять. Я не мог прочесть ее лицо. И сомневался, что когда-либо смогу. Я хотел бросить ей вызов, здесь и сейчас, но боялся, что, если стану давить, это приведет к обвинениям, потом к резким словам, а потом... Иногда слова ранят не хуже мечей. Я видел, как это случалось между друзьями. Когда-то Пьеро и Чьерко были очень близки, но однажды поссорились. Они и остались братьями, но близость исчезла. Я не был уверен, что наши слова не станут резкими.

— Мне не нравятся игры лиц, — сказал я.

— И ты называешь себя наволанцем.

— Может, я и не наволанец вовсе. Будь моя воля, я бы не брал на себя эти обязательства.

Челия рассмеялась:

— Чи. И чем бы ты тогда занимался?

— Не знаю. Может, пил бы вино и пел песни с друзьями.

— Ну конечно. А также играл бы в карты дни напролет. И чем бы платил за все это?

— Ну, если бы у меня были простые запросы, думаю, я мог бы работать нумерари. Или в Каллендре, на какого-нибудь третьего министра финансов.

— Сфай, Давико. Ты метишь слишком низко, — поддразнила меня Челия. — Нужно метить хотя бы на второго министра.

— На самом деле, будь у меня выбор, я бы пошел в ученики к Деллакавалло.

— К врачу? — Челия сдвинула брови. — Ты бы стал врачом?

— А почему нет? — Высказанная вслух, эта идея понравилась мне еще больше. — Деллакавалло сказал, что у меня талант. Я умею обращаться с травами и бальзамами, находить нужные лекарства, и я разбираюсь в болезнях.

— Ты знаешь, от чего страдает Пенек или Ленивка — и думаешь, что это делает тебя целителем?

— На лицах больных нет места фаччиоскуро, — ответил я.

— Ты говоришь так только потому, что сомневаешься, что сможешь сравняться с отцом. Вот в чем причина.

Я издал горький смешок. Ее слова попали точно в цель.

— Ты слишком хорошо меня знаешь. — Во мне поднялась волна отчаяния. Я сглотнул, пытаясь сдержать эмоции, не дать голосу дрогнуть. — Ты слишком хорошо читаешь, сестра.

Выражение ее лица смягчилось.

— По крайней мере, тебя я могу прочесть.

— Думаю, ты видишь мою душу насквозь.

Произнеся эти слова, я понял, что они истинны, и удивился, как такое возможно, почему Челия читает меня столь легко — и остается полной тайн. Как может она знать обо мне все, в то время как я почти ничего о ней не знаю?

— Думаю... — Я снова сглотнул, пытаясь держать себя в руках. — Думаю, я плохо гожусь для такой жизни.

— В чем причина твоей тревоги, Давико? Вся эта печаль из-за плохой игры в карты?

— Если человек не умеет играть в карталедже, какой из него наволанец? Разве не так говорят?

Она рассмеялась.

— А еще говорят, что если у тебя нет любимого виноградника и любимого вина, то какой из тебя наволанец. Это мелочь. Най, меньше, чем мелочь. Пикомито. Пикотиссимо. Пико...

— Хватит. Басти.

— Просто у тебя были плохие учителя. — Она пренебрежительно махнула рукой. — Будь твоим учителем я, ты бы уже стал мастером карталедже. Ун маэстро ди фаччиоскуро.

— Каззетта сдался. Думаешь, ты лучше его?

— Каззетта? Чи. Я вдвое коварней Каззетты, — надменно ответила она.

Меня невольно встревожили ее слова, то, что она гордится своими секретами.

— Думаешь, ты в этом мастер?

— Я лучше Каззетты. Он всего лишь мужчина. Фаччиоскуро — женское оружие. Самое острое из всех, какими может владеть женщина. Мужчина никогда не заглянет к ней в сердце, потому что ее лицо всегда будет отражать его самого, словно угодливое зеркало.

Я узнал цитату.

— Это Лисана ди Монетти. Одно из ее стихотворений.

— «Лесная заводь», — кивнула Челия и процитировала:

Лицо женщины должно быть зеркалом,

Чтобы никогда не выдавать ее душу,

Иначе мужчина начнет бояться,

Если когда-либо узнает правду.

Он станет называть ее