Маршрут: Ноль - Mrs. Mracopisec

ровный, как чистый лист бумаги. Секунду я был уверен, что снова попал в пустоту между мирами, где нет ни цвета, ни тени. Но через миг в белом проступили чёткие контуры: трещина в штукатурке, тусклая лампа дневного света, капельница у изголовья.

Я лежал в палате. Больничной. Самой обыкновенной — если бы не запах. Этот запах я помнил с детства: йод, сырой гипс и что-то железное, похожее на кровь.

— Очнулся, — прозвучал мужской голос.

Я повернул голову. У кровати стоял врач в белом халате, усталый и лысоватый, с блокнотом в руках. Он смотрел на меня без удивления, будто так и должно было быть.

— Как вы себя чувствуете, Валерий Николаевич?

— Простите? — хрипло спросил я. — Как вы меня назвали?

— Грошев. Валерий Николаевич, — врач подчеркнул это так спокойно, что в животе похолодело. — Вас доставили ночью, после аварии на трассе. Удивительно, что живы.

Меня ударило в висок. Валерий Николаевич — так звали моего отца.

— Нет, — выдавил я. — Ошибка. Я Марк…

Но слова застряли, потому что я увидел свои руки. Они лежали поверх одеяла. Не мои. Сухие, в прожилках вен, кожа шершавая, в морщинах. Пальцы дрожали, суставы побелели. Это были руки мужчины лет пятидесяти.

Я хотел вскочить, но тело не слушалось. Всё во мне чужое — тяжёлое, заторможенное, будто я прожил десятки лет за одну ночь.

— Спокойно, — сказал врач. — Вам нужен отдых.

Я закрыл глаза, пытаясь вдохнуть ровно. Это сон. Сон на ходу. Очередной круг. Но когда я снова посмотрел — ничего не изменилось.

В окно палаты пробивался тусклый лунный свет. Я повернул голову — и сердце ухнуло вниз.

Там, за стеклом, в тени, стояла она.

Ольга. В белом халате. Волосы собраны, на груди — бейдж, который я не мог разглядеть, но знал точно: там её имя. Она смотрела прямо на меня, и её взгляд был не таким, как в дороге. Холоднее. Осознаннее. Как у врача, который знает диагноз, но пока не решается его озвучить.

— Ольга… — прошептал я.

Она не ответила. Только коснулась стекла ладонью. В этот момент радио на тумбочке ожило. Хрип, треск — и голос диктора, ровный, безэмоциональный:

— Сегодня ночью на трассе М-10 произошла авария. Водитель автомобиля «Волга» погиб на месте. Им оказался…

Я не дал договорить. Потянулся к тумбочке, и взгляд упал на предмет, который стоял там всё это время.

Камера. «Зенит». Та самая. Объектив направлен на меня. Красная точка REC не горела, но я точно знал: она пишет.

Я тронул её пальцами. Холодный металл, знакомый до боли. И тут в динамике радио наложился второй голос — мой собственный, с эхом, как будто из другого времени:

— Проснись.

У меня задрожали руки.

Я был в палате. В 1993 году. С руками, которые мне не принадлежали. С камерой, которая знала обо мне больше, чем я сам.

А за окном стояла Ольга. И я уже не был уверен, кто из нас реальнее.

Я лежал, уставившись в потолок, пытаясь сдержать дрожь. Белый свет лампы резал глаза, а слова врача будто застряли в ушах: «Валерий Николаевич…»

Так звали моего отца. Никогда — меня.

— Послушайте… — голос мой звучал чужим, низким, хриплым. — Меня зовут Марк. Марк Грошев.

Врач вздохнул, сделал пометку в блокноте.

— Дезориентация после травмы — обычное дело. Всё придёт в норму. Отдыхайте, Валерий Николаевич.

— Я не Валерий! — крикнул я и тут же закашлялся; горло будто разорвалось изнутри.

Он посмотрел на меня поверх очков.

— Упрямство тоже бывает симптомом, — сказал он и ушёл, закрыв за собой дверь.

Я остался один.

Палату давила тишина, но это молчание было обманчивым. За стеной шёл едва различимый шум — как будто плёнка шуршала в катушках. Я приподнялся на локтях, и мир поплыл: кружилась голова, перед глазами плясали чёрные пятна.

Я снова посмотрел на свои руки. Морщины. Сухая кожа. Синие жилы. Эти руки не могли принадлежать мне. Но именно они лежали передо мной — реальные, ощутимые. Я сжал пальцы в кулак. Костяшки побелели. Боль была настоящей.

На тумбочке рядом всё так же стояла камера «Зенит». Я потянулся к ней, пальцы дрожали. Взял в руки — и сердце замерло. На корпусе, исцарапанном временем, были буквы, выведенные ножом: «Для М.Г.»

Я уже видел такую кассету. Пустую. А теперь — камера. Та самая.

Я медленно повернул её к себе. Объектив смотрел прямо в лицо. Экран — старый, крошечный, едва светящийся. Но я отчётливо увидел в нём отражение: не своё. Мужчину. С морщинами, с серыми висками, с уставшими глазами. Ему было лет пятьдесят. И этот мужчина был я.

Я уронил камеру на постель.

В этот миг радио снова ожило. Голос диктора, монотонный:

«…в результате аварии водитель автомобиля «Волга» погиб на месте. Личность устанавливается…»

Но поверх диктора лёг другой звук. Мой собственный голос, но молодой, настоящий, тот, каким я себя помнил:

«Не верь им. Это не твоя палата. Это не твой год».

Я схватился за голову. Всё слишком реально. Голоса больше не были эхом, они звучали внутри и снаружи одновременно.

Я бросил взгляд на окно. Ольга всё ещё стояла там. Теперь ближе. Свет луны падал на её лицо, и оно казалось чужим. Она была в белом халате, её волосы были аккуратно убраны, на шее висел стетоскоп. Врач. Всегда — врач.

Я встал, пошатываясь, подошёл к окну. Кости скрипели, будто жили своей жизнью. Я уставился на неё. Она ничего не делала, только смотрела.

— Что происходит? — выдохнул я.

Её губы шевельнулись. Я не слышал слов, но знал, что она сказала: «Ты начал просыпаться».

Я хотел разбить стекло, но руки ослабли. Я вернулся к кровати. Камера снова ожила. Красный индикатор замигал. На экране появилось изображение: коридор больницы, пустой. Дверь в конце медленно открылась сама собой.

А затем я увидел — себя. Настоящего, молодого. В том же свитере, что был на мне на трассе. Он стоял в коридоре и смотрел прямо в объектив.

Я сжал зубы так сильно, что скулы заболели.

— Этого не может быть, — сказал я вслух. — Этого просто не может…

Но изображение не исчезло. Молодой я протянул руку к камере — прямо через экран. На секунду мне показалось, что пальцы коснулись моей кожи.

В этот момент радио треснуло, и голос диктора закончил фразу:

«…им оказался Валерий Николаевич Грошев, 1943 года рождения».

Мир пошатнулся.

Я опустил голову. Вены на руках горели, тело будто принадлежало кому-то другому. В груди тяжесть.

А камера, «Зенит», продолжала писать, как