Маршрут: Ноль - Mrs. Mracopisec

пустота экрана: тело помнит, голова — нет. Я откинул крышку кассеты, посмотрел внутрь. Лента была, как лёд — матовая, бесцветная.

— Кто я? — спросил я тише. — Назови меня.

Ольга — если это ещё было её имя — наклонилась. На языке, которого я не знал, она произнесла что-то, в чём вдруг проступило одно понятное русское слово, как чёрная косточка в сером желе:

— …ра…к…

Марк. Но я не узнал себя в нём.

Я распахнул бардачок — диктофон лежал там, как якорь. Нажал «Play». Шорох. Никаких голосов. Даже моего. Прошлый отец — будущий я — все растворились, как сахар в кипятке.

— Дай хоть что-то, — сказал я миру.

Мир дал пустую фоторамку. Ольга вложила её мне в ладони, и на тусклом стекле — вместо фотографии — отразился человек. У него были мои очертания, но лицо, как у плохой мазни: нос и рот сползли, глаза расплылось в две тёмные кляксы.

— Это не я, — сказал я убеждённо. И отражение кивнуло — согласилось.

Я провёл пальцем по стеклу — и понял, что это не стекло. Холодный, как лёд, редкий блеск — зеркало было… глубиной. Не поверхностью, а шагом. Внутри, чуть в глубже слоя, мелькнул крошечный круг — ноль.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я у Ольги.

Она ответила длинной фразой, где каждое слово было чужим, как чужая обувь. В конце — короткое, понятное:

— Жди.

— Чего? — я сжал рамку так, что она жалобно треснула. — Я не помню, кого жду!

Она посмотрела на меня сочувственно. Медленно, почти нежно наклонилась и коснулась губами моих губ. Холод ударил под кожу, как игла с морозом. Я почувствовал, что изо рта тянется тонкая нить пара — не в воздух, а внутрь неё, и по этой нитке утекают имена. Одно, второе, третье. «Оль… О—…» — звук развалился.

Я отпрянул.

— Не надо… — сказал я чужим голосом.

Она тоже отпрянула, и на её губах не осталось следа — ни влаги, ни цвета. Только белое касание.

Я попытался зацепиться за привычное. Посчитал до десяти — забыл восемь. Назвал дни недели — на «среде» впал в туман. Потянулся к ритуалам: завязал на ремешке узел — он тут же превратился в аккуратный круг, ноль, скользнул и развязался без моей помощи.

— Хорошо, — сказал я, стараясь держаться за сарказм, как за поручень. — Тогда сыграем в «угадай предмет». Это… — я ткнул в руль, — круг. Это… — коснулся рамки, — прямоугольник. Это… — посмотрел на себя в зеркало и не нашёл слова.

Камера на коленях жила своей, снежной жизнью. Белый шум бил в уши не звуком — воспоминаниями. Где-то в треске мне послышалось: «Не подходи…» — но, возможно, это была привычка к шёпоту. Иногда привычка громче смысла.

Дорога исчезла окончательно. Машина стояла — или плыла — в пространстве, лишённом горизонта. Границы салона стали условными, как пунктир, который можно сдвинуть. Я вытянул руку к лобовому — стекло было не стеклом, а холодной плёнкой, и пальцы оставили на ней белёсый след. На секунду появилось слово Я, и тут же распалось в два тонких нуля.

— Ты хотел знать, кто ты, — сказала Ольга на своём холёном, чужом. — Ты — между.

Я впервые понял её без перевода. Не головой — телом. «Между» — как застрять в дверном проёме, где обе комнаты одинаково пустые.

— Между чем? — спросил я, упрямо удерживая вопрос, как горячую кружку.

Она повела пальцем по стеклу. Лёд под её пальцем чертил линию, тонкую, строгую. Слева — круг, справа — круг. Между ними — маленькая палочка.

— Между нулём и нулём, — произнесла она уже по-русски. Так ясно, что у меня свело зубы.

Меня затошнило от этой ясности. Я снова открыл рамку, поднёс к лицу — в глубине отразился мальчик лет семи с фонариком под одеялом. Он шевельнул губами, и я прочитал: «Папа, включи…» — и дальше — тишина, съеденная шипением камеры.

— Не подходи, — сказал я мальчику шёпотом. — Пожалуйста.

Он кивнул и погас, как лампочка.

Снаружи — если «снаружи» ещё что-то значило — мимо проплыла табличка. Без цвета, без букв. Чистая доска в чистой пустоте. Я поймал себя на желании наклониться и мелом написать на ней хоть что-то — «Я здесь», «Не влезай, убьёт», «Повтор дубля три». Но мел в кармане оказался серым прахом.

В бардачке тихо зашелестело. Я заглянул — дневник сам собой перелистнулся на чистую страницу. Чернила выходили на свет без моего участия:

«Если забудешь — это шанс. Если вспомнишь — это петля. Не выбирай память, выбирай выход.»

— Какой выход? — спросил я у пустоты. — Где он, если даже дверь — зеркало?

Ольга подняла на меня глаза. В них снова был цвет — едва уловимый серо-зелёный, как у стеклянной бутылки, которая пережила два пожара. Она вытянула руку, коснулась моего виска — холодом, аккуратно — и произнесла одно-единственное слово, тоже по-русски:

— Позже.

— Мне нужен сейчас, — упрямился я.

Она пожала плечами, и её плечи едва заметно крохнули, как лёд на реке. Прежний язык вернулся, и в нём я вдруг услышал ритм, как в детской считалке, только сыгранной задом наперёд.

Я положил камеру на приборку. Снег на экране вдруг сменился гладью. Не картиной — ровной, безликой поверхностью, как у пруда в январе. Я наклонился — и понял, что смотрю не в монитор, а в ещё одно зеркало. В нём у меня не было лица. Только контур.

— Ладно, — сказал я, как говорят перед прыжком с моста, — допустим. Я — между. Камера — снег. Рамка — дверь. Ты — холод. Имя — чужое. Что дальше?

Она медленно наклонилась, коснулась лбом моего лба. От холода у меня звенели зубы. Она сказала три слова — на своём, но так, что я понял:

— Не. Спеши. Помнить.

Я закрыл глаза — не от страха, от переизбытка белого. Когда открыл, из мира исчезли даже тени. В такой пустоте легче поверить в любую форму, которую предложат.

И где-то очень близко, уже не в радио и не в диктофоне, прозвучало привычное, как удар метронома:

— Проснись.

— Позже, — ответил я в никуда. — Сначала — вспомнить, как не помнить.

Ольга кивнула — и, клянусь, это был единственный раз, когда она улыбнулась без холода. Совсем на миг. Как вспышка лампы в тёмной проявочной.

Белый шум заполнил всё — уши, лёгкие, щели между зубами. Даже собственные мысли шуршали, как снег по стеклу. Я попробовал зацепиться за имя и понял, что в голове пусто, как на чистой кассете: место есть,