Есенин - Виталий Безруков

Мейерхольд медленно, растягивая каждое слово, чтобы было понятнее, прошептал:

— Сергей умышленно искажает историю пугачевского бунта… Ну, Зиночка, вспомни царский двор Екатерины! Правительство было где? — стал он ей, как ребенку, задавать наводящие вопросы. — Ну? В Петер…

— В Петербурге, — все еще не понимая, согласилась Райх.

— Стало быть, и приказы, и войска не мос-ковс-ки-е!

— Но это же просто незнание истории, Всеволод! — запротестовала Райх. — Ты же знаешь, какое образование у Есенина — церковно-приходское.

— Нет-нет-нет, Зиночка! У Есенина знаний побольше, чем у некоторых с университетским образованием! Это он умышленно написал, — убежденно проговорил Мейерхольд.

— Где же тут злой умысел? Ну, Москва? И что? — заспорила Райх, вставая с дивана.

— А то, — Мейерхольд снова понизил голос, — что наше советское правительство в Москве — вот что сразу бросается в глаза. Есенин в своем «Пугачеве», — он, оглянувшись на дверь перешел на шепот, — отразил Антоновское восстание в Тамбове. Удивляюсь, что эту «историческую ошибку», как ты сказала, до сих пор не заметил ни один из «литературоведов» ВЧК! И вот еще… Сядь, прочти сама. В монологе Бурнова читай.

Райх присела на диван.

«Луну, как керосиновую лампу в час вечерний, зажигает фонарщик из города Тамбова», — торопливо прочел он ей сам, не дожидаясь, пока она найдет нужные строчки. — И в других монологах разгромленных повстанцев слышен стон, который прокатился по Тамбовской губернии после того, как Тухачевский смел с лица земли несколько сотен деревень с восставшими крестьянами… Вот еще этот монолог прочти. — Мейерхольд отдал ей «Пугачева», а сам встал и закурил папиросу.

Нет, это не август, когда осыпаются овсы,Когда ветер по полям их молотит дубинкой грубой, —

начала по-актерски громко, с выражением читать Райх. Мейерхольд испуганно приложил палец к губам.

— Потише, Зиночка, твой голос и за стеной услышат, — умоляюще улыбнулся он жене и отошел к окну.

Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы,Вот они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,И все сорок тысяч за Волгой легли как один.

— Именно сорок или пятьдесят тысяч уничтожил Тухачевский, занимаясь умиротворением восставших, — уточнил Мейерхольд, задумчиво глядя в окно.

— Ужас какой! И Сергей, ты считаешь, про это написал? — спросила Райх, потрясенная таким открытием.

Мейерхольд повернулся к жене и утвердительно кивнул головой:

— Он гениально зашифровал! Для потомков. Хочет донести правду. — Пройдясь по кабинету, после недолгого раздумья поставил точку: — Если в театре, Зиночка, это все оживить… Представляешь, к чему может привести подобная ассоциация пугачевского бунта с его подавлением из Москвы! Нет, Зина, я на это не пойду! У нас маленькие дети, в конце концов!

— Надеюсь, ты ни с кем не поделился своим открытием? — Зинаида подошла к письменному столу, нашла резинку и стала тщательно стирать карандашные пометки, сделанные Мейерхольдом.

— Господь с тобой, Зиночка! Только тебе! — Он благодарно обнял жену за плечи. — Но боюсь, если я догадался, то почему и другие не смогут?

— Другие не смогут, только гений может понять гения! Как же ты ему откажешь? — спросила Райх, сдувая катышки со страниц. — Для Есенина это будет тяжелым ударом. Он рассчитывал на тебя!

— Придумаем что-нибудь, — пожал плечами Мейерхольд. — Скажу, что мой творческий метод бессилен пред есенинской трагедией. — Он вопросительно поглядел на Райх, словно проверяя, как она отнесется к такому объяснению, но лицо Райх было холодно, непроницаемо.

— Какой ты у меня умный муж, Севочка! Символично звучит в твоих устах: «пред есенинской трагедией». «Есенинская трагедия» — трагедия крестьянина в цилиндре? — Лицо Райх стало совсем чужим. — Ты глубоко прав, мастер! «Пугачев» — трагедия не для сегодняшнего дня. — Она захлопнула есенинского «Пугачева», открыла стеклянные дверки книжного шкафа и спрятала его среди томов собрания сочинений Пушкина. Потом молча вышла в детскую, плотно прикрыв за собой дверь.

Оставшись один, Мейерхольд долго ходил по кабинету и курил одну папиросу, прикуривая от другой.

«Сколько уже прошло, как они расстались… а она по-прежнему любит Сергея! Иначе бы не встречались тайком. Что делать? Если они снова сойдутся, она погибнет. Имею ли я право допустить это? У нее дети. И я законный муж, в конце концов. Надо что-то предпринять».

Глава 14

ПОЕЗДКА

На полке купе салон-вагона лежит Есенин и, закрыв глаза, поет с надрывом во весь голос:

Я любил вас сердцемИ ласкал душою.Вы же как младенцемЗабавлялись мною.

Поет Есенин, а в мыслях с ней — такой красивой и высокой, с волосами цветом в осень и омутом усталых светло-карих глаз. С той, что осталась в Москве, — с Гутей Миклашевской, спокойной и тихой и прекрасной в своей красоте.

— Ты чего лежишь и стонешь? Нарушил его мечты Мариенгоф, без стука отворив дверь. — Пошли, там у Ваньки гости! Водки — залиться! Сергей, слышишь?

— Чего? — очнулся Есенин и поднял голову.

— Водки, говорю, много, пошли! Вставай!

— Не мешай, я работаю, а когда я работаю, я не пью!

И снова откинулся на подушку, запел:

Ничто в полюшке не колышется,Только грустный напев с поля слышится.Пастушок напевал песнь унылую,В песне той вспоминал свою ми-и-и-илую.

«Милую-милую-милую», — пробормотал он, схватил чистый лист бумаги и карандаш и быстро, будто ему кто-то диктовал, начал писать:

Заметался пожар голубой,Позабылись родимые дали.В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить.

Он продолжал выводить строчку за строчкой, когда в соседнем купе весело заорали: «Ой, глядите! Надо же! Ой, маленький! Во дает!»

— Сергей, глянь в окно! Вынь, ухохочешься! — крикнул, заглянув к нему, Мариенгоф, и снова скрылся.

Есенин посмотрел в окно. По степи наперегонки с поездом лупил обалдевший от страха перед паровозом рыжий тоненький жеребенок. Есенин выскочил из купе, прихватив с собой кусок хлеба. Отворив тамбурную дверь, он опустился на ступеньки. Надрываясь от крика, крутя своей кудрявой головой, Есенин подбадривал и подгонял отчаянного скакуна: «Давай, родной! Давай! Гони! Не сдавайся, милый!» Сунув пальцы в рот, засвистел!

— Вот! Вот! На! — Есенин протягивал ему хлеб. — Ну! Ну! Еще! Еще!

Жеребенок сделал последний отчаянный рывок и уже было поравнялся с Есениным, но потом резко остановился и, глядя на удаляющийся поезд, жалобно заржал. Кинув жеребенку хлеб, Сергей сел на ступеньки и, обхватив поручень, заплакал: «Милый… милый… смешной дуралей… Эх-ма! Рыжий ты рыжий!».

Потом поднялся, вытирая слезы, и, минуя свою дверь, постучав, вошел в купе, где веселилась большая компания.

— Дайте водки, — попросил Есенин, ни на кого не глядя.

— А говоришь, когда работаешь, не пьешь, — съязвил сильно выпивший Мариенгоф, обнимая размалеванную девицу.

— А я уже не работаю! Я уже заработал — вот написал…

Есенин положил листок со стихотворением на столик и залпом выпил водку.

— Новое стихотворение Есенина! Это чудесно! — воскликнула одна из девиц, сидевших в купе.

— Можно, я первая прочту?! — схватила листок другая девица. Она сощурила глазки и неожиданно хорошо, с чувством прочла:

Заметался пожар голубой,Позабылись родимые дали.В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить.

По мере того как она читала, глаза ее округлялись от восхищения и гордости, что она первая прикоснулась к творчеству сидящего рядом знаменитого поэта. Когда прозвучали последние строчки:

Я б навеки пошел за тобойХоть в свои, хоть в чужие дали…В первый раз я запел про любовь,В первый раз отрекаюсь скандалить! —

человек в военной форме командира полка, с наганом в тяжелой кобуре сказал, как приказал:

— Гениально! В Ростове с этого стиха и начнем нашу лекцию.

— Ты же обещал! Я первый! — обиделся Мариенгоф, но командир только зыркнул на него. — Ну, тебе видней! Знакомься, Сергей, секретарь Колобова, мой однокашник по Нижегородскому дворянскому институту.

— Василий Гастев, администратор ваших лекций, — военный протянул руку Есенину.

— Малый такой, на ходу подметки режет! — продолжал Мариенгоф.

— Больше не пей, Толя, — опять строго глянул Гастев на Мариенгофа. — Хреновину начал нести! — Он встал. — Не засиживайтесь, завтра Ростов. Мы… вернее, вы выступаете.