Есенин - Виталий Безруков

— В четверг зайдите, — неопределенно ответил старик.

— После дождичка в четверг, — пошутил Есенин.

— Ах, оставьте ваши хохмы… В пятницу! В пятницу приходите, хулиган.

Галя и Есенин засмеялись и, попрощавшись с фотографом, побрели по парку.

Рассвет уже набирал силу. Галины глаза, когда в них попадали солнечные лучи, загорались, как два изумруда. Заметив это, Есенин сказал, что она из породы кошек, но Галя ничего не ответила, только застенчиво улыбнулась. От его внимания она расцвела, на щеках появился нежный румянец, движения стали легкими.

— Не могу больше, тоска стала забирать, — вдруг резко изменилось настроение Есенина. — Люблю деревья, а долго с ними не могу, всю душу переворачивают. Чудится мне, что стоят они, смотрят на меня и думают, думают, — он прислонился головой к стволу березы.

— О чем они думают, Сережа? — Галя тоже прислонилась лбом к березе с другой стороны.

— Они думают: «Ну и дурной ты, Серега, чего зря по свету мечешься?» — засмеялся он. — Все! Пошли на вокзал, на люди! Там выпьем, Галя. Мутно что-то.

— Может, не надо? — робко попросила Галя, но Есенин не терпел возражений от женщин.

— Надо! За Сашу! Кто его знает, когда опять увидимся.

В этот воскресный день в привокзальном кафе, хотя до обеда было еще далеко, все столики уже были заняты. Накурено и шумно. Много пьяных. Есенин и Галя огляделись. На стене висел плакат: «Учение есть популярный факел нашего недоразвития», большие портреты Ленина и других вождей. Над стойкой еще один лозунг: «Дух пролетариата — невидимый кабель между слоями народностей».

Галя робко потянула Сергея за рукав:

— Какой ужас, Сергей. Может, уйдем? Тут сброд всякий, мне страшно!

Но Есенина, наоборот, опасность лишь возбуждала.

— Н-да-а… Не дворянское собрание, сказал бы Александр Сергеевич. Ну да мы народ привычный, не впервой. Не бойся, Галя, пошли. — Он решительно стал протискиваться между столиками, а ей ничего не оставалось, как повиноваться своему кумиру.

Они подошли к буфетной стойке. Есенин заказал себе порцию водки и бутылку пива.

— Ты чего будешь?

— Тоже водку… замерзла! — ответила Галя, зябко передернув плечами.

Рядом за столиками расположились цыгане. Один стул у них был свободен. Молодой цыган, улыбаясь золотыми зубами, поманил Галю рукой, похлопав по стулу:

— Ходи сюда, девка! Одна ходи! Пить-гулять будем! В жены брать!

Кругом заржали.

Есенин, услышав это, побледнел.

— Сереженька, уйдем отсюда! Не связывайся, вон их сколько! — испуганно залепетала Галя.

Но Есенин спокойно выпил из стакана водку, налил в него пива и, подойдя к цыгану, плеснул ему в лицо. Все охнули от неожиданности и повскакивали с мест. Утершись рукавом рубахи, цыган согнулся и выхватил из-за голенища нож. Вытянув вперед руку, он стал медленно обходить Есенина и вдруг резко ткнул ножом в его сторону. Есенин отпрянул и, схватив стул, загородился им как щитом. Когда цыган опять метнулся к Есенину, пытаясь ударить его ножом в живот, Сергей успел подставить стул, и нож, пробив сиденье, сломался. Эта смертельная опасность привела Есенина в бешенство. Подняв над головой стул, как дубину, он стал крушить все вокруг: «Зашибу, твою мать! Твари! Насмерть зашибу!»

Со столиков полетели стаканы и бутылка, завизжали, разбегаясь в стороны, цыганки. Цыгане со злобными лицами окружили Есенина плотным кольцом, но напасть не решались.

Этот его бешеный темперамент и отчаянная храбрость вмиг отрезвили всех. Наступила тишина, и в этой тишине зазвенели струны гитары и зазвучало мощное контральто: «Ой, да не будите парня молодого… Ой да, пока солнце, ромалы, не взойдет».

Это запела высокая цыганка с красивым, но помятым лицом. Другие цыганки подхватили ее песню, притопывая на месте и пощелкивая пальцами. Продолжая играть на гитаре, цыганка подошла к Есенину:

— Ты не бойся, Федя добрый. Пока я здесь, он не тронет тебя. Федя! — властно обратилась она к цыгану. — Мамо тумери, брось, Федя! Он тоже цыган, — кивнула она на Есенина, — только кудри белые! А ну, ромалы! Джя! Джя! Федя! — приглашала она плясать цыгана.

Федя улыбнулся золотыми зубами и пустился перед ней в пляс. Разгоряченный опасностью и выпитой водкой, Есенин скинул пиджак на руки изумленной Гале и неожиданно выдал настоящую цыганскую пляску, вытанцовывая перед Федей-цыганом. Все цыгане одобрительно засмеялись и стали подбадривать его: «Ходи! Ходи, кучерявый!»

Начался отчаянный перепляс. Двое кудрявых! Кто кого?! Никто не хотел уступать. Когда песня кончилась, под свист и аплодисменты пьяных завсегдатаев кафе оба соперника крепко, по-мужски, пожали друг другу руки.

— Прости, брат! Ты молодец, не струсил! Люблю смелых! Тебя как зовут?

— Сергей, — радостно отвечал запыхавшийся Есенин.

— Серега! Это серьга! Сережка. Только помни, дорогой, смерть смелых любит! По пятам ходит…

— Не боюсь, Федя! Ничего не боюсь! Ни черта, ни дьявола! Есенин я! Поэт Сергей Есенин! Слыхал про мою «Москву кабацкую»? — обнял он за плечи цыгана.

— Сергей! Сергей, пойдем отсюда, скоро поезд! — позвала Бениславская, пытаясь спасти Есенина от загула.

Но Есенина уже невозможно было остановить.

— Постой, Галя, ты не понимаешь… Это настоящее, это жизнь… Это цыгане.

Он достал деньги и положил на стол:

— Гуляем, братцы! Все за счет Есенина!

Но высокая цыганка покачала головой:

— Нет! Ты наш гость, Есенин! Федя, распорядись, — и, ударив по струнам, запела:

Хор наш поет припев, рыдая,Вина полились рекой.К нам приехал наш любимый,Сергей Александрович дорогой!

Поезд, громыхая на стыках колесами, свистя и натужно пыхтя, летит сквозь ночь. В купе поезда разметался во сне Есенин. Бениславская сидит за столиком у окна и пишет в толстой тетради: «Есенина увидела я в первый раз в жизни в августе или сентябре в Политехническом музее на литературном вечере». Она оторвалась от записей и с любовью поглядела на спящего Есенина. «Он весь стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а и в жизни… Гибкий, буйный ветер, — продолжала она записывать. — Где он, где стихи его и где его буйная удаль — разве можно отделить? Что случилось тогда после его чтения, трудно передать! Все вдруг повскакивали с мест и бросились эстраде, к нему… Ему не только кричали, его молили: «Прочитай еще что-нибудь!» Опомнившись, я увидела, что тоже стою у самой эстрады! Хотелось его слушать… слушать еще и еще. С тех пор на всех вечерах всё, кроме Есенина, было как в тумане… Читала в романах, а в жизни не знала, что это так вспыхивает… Поняла: это тот принц, которого я ждала. И ясно стало, почему никого не любила до сих пор…»

— Ой ли? Так уж никого? — послышался голос Есенина. Галя вздрогнула и посмотрел на Сергея, но тот продолжал безмятежно спать, сладко похрапывая.

«Господи! Почудилось! Неужели он понял тогда… что я… Да, Сережа… Да, было до тебя одно увлечение… мне едва исполнилось восемнадцать.

Был порыв… Было все… Поцелуи… в общем, все, — признавалась она в мыслях спящему Есенину. — Но через два месяца все прошло как-то само собой… Значит, не любила, а так, порыв плоти…»

Есенин, застонав во сне, замотал головой. Бениславская присела к нему, поправила подушку, расстегнула рубашку, нежно провела рукой по лбу, легонько подула в лицо, прогоняя дурной сон. «Тебе все могу отдать не задумываясь… не только тело… душу свою, жизнь свою! Сереженька!» Она опустилась перед ним на пол, осыпая поцелуями свесившуюся руку Есенина.

В соседнем купе тоже не спал один пассажир — чекист, который присутствовал на авторском вечере Есенина в Ленинграде, а потом «пас» его и в Царском Селе. Видел он и загул с цыганами, надеясь, что пырнут Есенина ножом в пьяной драке и он наконец освободится от этой тяжкой работы — следить, доносить! Устал! Уж больно хлопотно было с Есениным. Сейчас, сидя в одних подштанниках в пустом купе, чекист отдыхал с бутылкой водки. Налив очередной раз в стакан, он выпил. Не закусывая, закурил папиросу. Открыл лежащую перед ним книжечку «Москва кабацкая» и начал читать вслух.

Снова пьют здесь, дерутся и плачутПод гармоники желтую грусть.

— Что пьют, это ты точно приметил, Серега, — ухмыльнулся чекист, налил себе еще водки и, чокнувшись с бутылкой, выпил одним глотком.

Вспоминают свои неудачи,Проклинают советскую Русь…

— Чего-чего? — пригляделся он к есенинским строчкам. — «Проклинают советскую Русь!» Советскую Русь проклинает! Ни хрена себе! Так-так! Ну-ну!

Что-то всеми навек утрачено.Май мой синий! Июнь голубой!Не с того ль так чадит мертвячинойНад пропащею этой гульбой.

Ах, сегодня так весело россам,Самогонного спирта — река.Гармонист с провалившимся носомИм про Волгу поет и Чека.

— Во, бл… — изумился чекист, — сифилитик у него про ЧК поет!