Сиблинги - Лариса Андреевна Романовская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В общем, победитель он или нет?
Был бы Макс здесь, он бы объяснил. Но Макс неизвестно где.
И непонятно опять: может, он бросил Женьку? Нарочно его обманул?
Но он же тогда кричал: «Убью за брата!» Не врал же?
От всех этих мыслей было очень плохо, в общем. И не с кем поговорить. Не с Гошкой же. Не с котом.
Потом, когда Женька пришёл в себя, они разбирали этот вылет. Не в институте, а прямо здесь. Пал Палыч с Веником приехали, засели в мастерской, Витьку ещё позвали, и они целый день вчетвером разбирались, что к чему, чтобы понять, куда делся Макс. Витька рассказал, как он Женьке ушиб лечил и как Макс в толпе мелькнул. Женька пересказал всё, что запомнил: как Макс ему сказал прыгать, а сам говорит: «Я нож выронил, подберу и тебя догоню», – и Женька прыгнул.
А потом, через день вроде, Женьке показали наконец его плёнку. Они сидели с Веником вдвоём в мастерской, за окном солнце светило, в часах песок шуршал, на экране картинки мелькали. Женьку била крупная дрожь.
Он сразу понял, что видит правду. Там было то, что нельзя подделать: мысли, сны и страхи – и то, что он… совершил. И это оказалось жутко.
Но Вениамин Аркадьевич сказал, что это прожитая жизнь, закрытая коробка, и теперь больше не надо о ней думать. Для того Женьку и взяли в эксперимент, чтоб плохое будущее у него осталось в прошлом. Это Женька не очень понял, зато понял, почему ему Макс тогда говорил, чтоб он к сиблингам с вопросами не лез…
– Вениамин Аркадьевич, а Макс всё это про меня знал?
– Да, знал. Потому и готовил тебя к этому вылету.
Женька задумался о двух разных «убью». Как он убивал в реальной жизни – и как Макс кричал «убью за брата». Две большие разницы.
Палыч тогда сказал перед вылетом: «Только без жертв». А получилось, что Макс ради Женьки…
– Вениамин Аркадьевич, я хочу с Пал Палычем поговорить, можно?
– Он как раз просил тебя зайти.
18
Два велосипеда висели на толстой сосновой ветке, сцепившись рулями. В домике-бельчатнике было солнечно, тепло и тихо. Долька сидела, прислонясь к стенке, глядела мимо Витьки, в дверной проём. Там было очень синее небо. Долька держала в руках конверт.
– Вить, адрес я написала. Оно лёгкое, его вообще из спасжилета можно не вынимать. Сунь в тот карман, где деньги и документы.
Витька кивнул. Долька объясняла дальше:
– Москва, девяносто пятый год, вот адрес. Я тут написала, до какой станции метро. Там потом ещё на трамвае надо, но у нас всего один трамвай ходит, семнадцатый. Остановку я написала, дом напротив неё, внизу салон игровых автоматов. Этаж восьмой, подъезд второй. Ты меня обязательно узнаешь. И мне вот это передашь.
Долька не стала просить, чтобы Витька не читал письмо.
Это письмо нельзя было набить на компьютере и потом распечатать – во времена, когда Долька жила, такая техника была редкостью. В детстве Долька ни разу не видела ни принтера, ни ксерокса, ни факса. Поэтому она писала от руки. По-настоящему.
«Привет, Долорка!
Это не письмо счастья. Его не надо переписывать пять раз и отправлять пяти подругам. Тем более, что у тебя столько не наберётся в этой новой чёртовой школе. Вика Солнцева скоро сама отвалится. Не сердись на неё. Не считай себя виноватой. Это не предательство, это просто жизнь. Ты не виновата в том, что тебя забыли в старой школе. Так происходит со всеми, даже с самыми яркими и красивыми. Не слушай, что тебе говорит отчим. Забей. Ты умеешь забивать – вот на него забей, на его слова.
Долорес! Если ты сейчас умрёшь – он победил. Твоя смерть никого не остановит. Понимаешь, Доль, жизнь – это не аргумент в споре. Это куда серьёзнее.
Ты не знаешь, кто я. Но я про тебя знаю всё. Долоркой тебя баба Таня называла. Больше никому так нельзя. Из твоего имени можно много чего накрутить. Тебя можно звать Доля. А Лора – нельзя. Это как молочная пенка, как маринованный гриб. Редкостная гадость.
Я знаю, как и что ты чувствуешь. Что с чем сравниваешь. Самые противные люди для тебя как маринованные грибы… Не спрашивай, кто я. Помнишь, когда баба Таня умерла, тебе стало так же плохо, как сейчас? Даже хуже – потому что это была первая беда в твоей жизни. И чтобы стало легче, чтобы стало хоть как-то, ты придумала, что баба Таня всё равно рядом, просто невидимая. Смотрит на тебя и переживает. Можешь считать, что меня прислала баба Таня.
Она тебя четырнадцать лет растила. Помнишь, она говорила: “Я тебя тяну на себе„? Если ты сейчас умрёшь, получится, что бабушка зря это делала. Это знаешь на что похоже? Будто ты готовишь суп, а его никто не ест, он скисает, и его потом выливают.
Вот такая же обида. Только увеличь на миллион.
Если ты умрёшь – получается, что она зря в тебя верила.
Если бабы Тани нет на свете – это не значит, что ты никому не нужна.
Если ты не нужна матери и её козлу – это тоже не значит “никому„.
Не вешайся на тех парней, которые говорят, что тебя любят. Я знаю, что тебе сейчас очень холодно и страшно. Но вот к ним не лезь, пожалуйста. А если лезешь – не давай с собой спать. Сможешь?
Ты у себя одна.
Это не значит, что ты одна на белом свете. Это значит, что ты – единственная. Не будешь интересна себе – никто другой тоже не увидит этого. Просить от всех подряд внимания и любви – это как гостей звать, чтобы они уборку сделали. Этим занимается психолог. У вас таких почти нет или они платные. Возьми в библиотеке книжки. Там бесплатно. Я знаю, что дома денег нет. Найди, что тебе нравится. Радио в магнитофоне тоже бесплатное. Найди свою музыку. Я подсказывать не буду. Но то, что ты выберешь, мне нравится до сих пор. Спасибо!
Найдёшь себя – уцелеешь. Справишься.
Быть маленькой и никому не нужной – страшно и тяжело. Я знаю. Не сдавайся, слышишь?
Ты гораздо сильнее, чем думаешь. И даже когда кажется, что целый мир против тебя одной, всегда хоть одна душа будет на твоей стороне.
Верь в себя. Я в тебя верю.
Твоя взрослая я».
19
В кабинете пахло масляной краской. За стеклом виднелись заводские трубы и какой-то забор. Промзона. Над такой ночью на великах гонять здорово. Но сейчас в окне был день. Лето или поздняя весна.
Женька отвернулся
