Русский Париж - Елена Крюкова

«Куклы не платят за обед. Куклам — все так, даром дают. Дарят. Кукол с ложечки — кормят…»

Шевардин махнул рукой, будто муху ловил.

— Кирюша, убери. Пустое! Плачу я! И — пою — сегодня — я! И — пла-а-а-ачу…

Он был уж сильно пьян. Упал головою на скатерть, щекою в вазочку с икрою недоеденной. Вазочка перевернулась. Зернистая икра черными жемчугами медленно сползала, вытекала на белый снеговой атлас скатерти. Уже гарсон бежал, подхватывал, как циркач, грязную посуду, вертел серебряным подносом, шаркал ножкой, шмыгал носом, совсем как русский половой в заштатном трактире.

Глава двенадцатая

Игорь, надрываясь, тащил ящик. Жарко сегодня.

В ящике — устрицы. В плотной скорлупе. Пахнут гнилью, водорослями, морем.

Он — продавец frutti di mare. Слава Богу, устроился, на работу взяли!

Вечерами, ночами — салон Кудрун Стэнли; едва рассветет — должен бежать в морскую лавку, грузить прибывающие из Гавра, из Шербура, из Дьепа, из Сен-Мало ящики с изысканным, лакомым товаром. Трепанги. Омары. Устрицы. Морские гребешки. Крабы здоровенные, и еще угластыми колючими ногами пошевеливают: живые. И всю эту нечисть люди покупают и едят!

Французы — любители устриц и лягушек. Вот бы пригласить француза в Россию, на Волгу, насобирать на бережку перловиц, расковырять — и на стол подать! Стал бы француз угощаться? Песок бы на зубах скрипел…

Игорь лягушку попробовал, из любопытства, для смеху. Пока ел — ничего вроде. Потом чуть не вырвало.

— Эй! Русский! — крикнул хозяин, стоя в дверях лавки, руки уперев в круглые бока. Хозяин не мог выговорить его имя. Называл его просто: «Русский». — Поедешь сегодня с Жюлем закупать товар!

— Куда, хозяин? До вечера вернемся?

— Если не успеете все оформить — заночуете! В Гавр! Деньги на ночлег я Жюлю дам!

«На ночлег даст, а на ужин — кукиш».

— От вас зависит, как обернетесь! Чем скорей — тем лучше! Если товар протухнет — будешь отвечать!

«Не буду», — весело подумал Игорь. Поставил тяжеленный ящик с устрицами на пол лавки. Под тентом, в фуре, его ждали еще пятнадцать таких ящиков. Его хозяин, Жан-Мари Депардье, торговец хоть куда: своими frutti di mare пол-Парижа заваливает. И доходы приличные у толстой собаки! А работникам платит мизер.

Море пахнуло в лицо серым ветром, горькой солью, густой, бьющейся, как флаг на ветру, влагой. Шум прибоя опьянил. Вспомнил Аргентину, и берег Ла-Платы; и то, как купался однажды ночью, голый, вместе с двумя креольскими девочками в изумрудной воде, теплой, как парное молоко. Здесь север, и море сурово. Оно тут не терпит унылых хлюпиков.

Игорь жадно дышал соленым, йодистым воздухом. Сейчас побежит с доходягой Жюлем туда, к шхуне, трущей боком белый мол. Какой из тощего Жюля грузчик! Опять погрузка ляжет на его плечи. Ну, да он вон какой сильный! Может, рыбаки еще и угостят жареным угрем. Вкусен угорь, спору нет! А еще интересней и вкусней рассказывают рыбаки морские байки. Про черных девушек в африканских портах; про индийских слонов, что подходят к пристани и трубят, а матросы им печенье, хлеб бросают, и — хоботами ловят. Записать бы! Снять — синема!

«Я все это еще увижу, увижу».

Смутное предчувствие иной, волшебной жизни; скитаний по миру, невиданной экзотики. Новые страны, новые люди. «Не наскитался еще? Или так, заморскими чудесами, бинтуешь свою Россию, рану кровавую?»

Нагрузили фуру под завязку. До Парижа ехали медленно, чтобы не растрясти нежный товар. Йодом, морем пахло под холстиной фуры. Игорь дремал, придерживал рукой крайний ящик. Этим летом он загорел крепче, чем в Аргентине. Парижское солнце тоже прилипчивое. В душе не смоешь.

Так и жили с Кривулей; из чердачной каморки никто не гнал пока, и на том спасибо.

Кудрун привечала. Любезна с ним всегда была, безобразная лягушка с золотым сердцем. Всех уже знал в ее салоне. Всех художников; писателей; актеров. Приходил, такой простой, дочерна загорелый парень, и пахло от него солью, и устрицами, и свежим ветром. Его примечали. Нравился девицам. Нравился женщинам зрелым, спелым.

Только ему не нравился никто.

Ольгу, жену свою брошенную, в салоне больше не видал — как куда провалилась. И этого не видал, развязного испанского карлика, коротышку пучеглазую, Пако Кабесона. Не иначе — спелись. Скатертью дорожка! У него другая судьба будет. А у нее — своя.

Судьбы, жизни. Крепкая косица сплетена. Кто расплетет?

Лето изнуряло жарой, и душ себе сами с Олегом смастерили — Игорь осколками кафеля выложил пол, Кривуля обрезал садовый шланг, в мусоре найденный, приделал к нему медицинскую грушу, истыкал сапожной иглой. Чем не душ? Красота! В таз вставали, и так мылись. Вода брызгала на кафель — потом подтирали тряпкой.

Элен-Мари, мать президента, пока не звала к себе. Тогда, в тот вечер, Лев и Игорь ног под собой не чуяли. Планы строили! Мечтали! А большие люди забыли о маленьких, как только с ними расстались.

— Ничего, Игорь, — пожимал плечами Кривуля, — побеждает тот, кто умеет ждать! Фильма о герое, да, это прекрасно!

— Это не только прекрасно, — кривил Игорь губы, — это еще и денежно.

Он всегда думал о деньгах. Он умел о них думать. Стремился к ним — большим, недосягаемым. Знал, как они страшно, тяжко даются.

Когда хозяин морской лавки на перекрестье бульвара Мальзерб и рю де Монсо его рассчитал — «не обессудь, парень, я на работу племянника беру, а он женат, еще и женушку пристроить просит!» — не растерялся. Хватит вором быть! Негоже; и опасно. Ни минуты не размышлял: оделся получше, пиджак почистил — и на поиск работы пошел. Билась в голове мысль: русский ресторанчик, русское кафэ, ну почему бы нет. И при еде, и при чаевых!

И — при России…

Ресторан русский он отыскал в Латинском квартале.

Очень ему нравилось тут. Дома кучно, близко друг к дружке лепятся. Окна замысловатые: карниз то такой, то сякой! Ходил, глядел, вспоминал московские наличники. Деревянную резьбу вспоминал: то берегиня плывет рыбицей-русалкой, то виноградные гроздья свисают, тяжелые, изобильные. В Париже окна другие. И все закрыты жалюзи. А то еще — под каждым окном — малюсенький балкончик: и цветы разводят. Балкон для цветов, о, superbe.

Стеклянные двери отворил. В полутемном зальчике сидело трое, четверо посетителей. Вяло, лениво ели. Благообразный старичок за столиком около невысокой дощатой сцены не ел — шуршал газетой. Игорь смело прошел за стойку бара. Вышла, качая бедрами, девица с кружевной наколкой на взбитых волосах. Запахло кухней. Щами!

Господи, щами…

Он только теперь понял, как был голоден все это время.

Слюну втянул. Заиграл глазами. О, он умел мгновенно обольщать дешевых девочек — с полувзгляда, с полувздоха.

— Милая, — сказал по-русски, и звук родного слова ожег губы горячим воском, — позови хозяина! Говорить желаю.

Официантша метнула искры из-под ресниц, живей задвигала ртутными бедрами. Ого, по моде Додо Шапель платьице-то, дерзкое, до колен юбчонка. А то и повыше!

Глядел на ее колени. Желание зажглось. Подавил. Следил, как уходит и ягодицы под юбкой колышутся-играют.

Из недр ресторана вывалился невероятный мужик: голова черная, маленькая, кучерявая, сам раздается вниз и вширь — живая пирамида. Руки волосатые, в смуглой ракушке уха — золотая серьга, блестит попугайским кривым клювом. Из-под белой расстегнутой на груди рубахи — тоже буйная поросль черных завитков наружу так и лезет; жилетка расстегнута, брюхо в нее не вмещается.

— Месье?

— Господин Конев, — радостно представился. Сунулся к чернявому, будто похристосоваться в Пасху. Опомнился, отшагнул вежливо. Сиял зубами. — Господин?..

«Цыган, черт, да цыган настоящий! Проклятье, цыган, как из “Яра”! Из “Стрельны”!»

— Дуфуня Белашевич! — Рука в черных волосьях крепко руку Игоря стиснула. И — не удержались оба, обнялись. И слезы заблестели. — Дуфуня Волжанинов я, какой там, к чертям, месье! Устал я от месьешек этих! Русский, ах, Господи, русский… Да проходите же, да садитесь! Тамара! — Пальцами щелкнул. Серьга сверкнула. — Водочки нам! Холодненькой! И — щи тащи! И буженинку, и ветчинку, да огурчиков порежь, порежь!

Обернулся к Игорю. Плакал, уж не стыдясь.

— Из Нижнего мы, милочек. Из Нижнего Новгорода! С Волги. А вы-то откуда будете? Парижанин уж? Ну да, ах, ах…

Крутобедрая Тамара с кружевами на затылке мигом приволокла на подносе и водочку, и огурчики, и тарелки с дымящимися, золотыми щами.

Игорь ел, как сумасшедший. Обжигал рот. Хлеб ломал — дивный, ржаной! Родной.

— Здесь, в Париже, ржаной кислый не пекут… откуда вы его…

— Для меня — пекут! — Дуфуня Белашевич гордо выпятил жирную грудь. — Я — с пекарем договорился! И рецепт наш, русский, нижегородский, расписал. Он мне и ситные печет! И калачи! И даже шанежки! Фрр-р-ранцузенок… Ах, милый вы мой, милый! Я-то ведь сам в Париж — из Бизерты перебрался! Я… из Крыма, с эскадрой генерала Врангеля, бежал! Многие — в Константинополе на берег сошли. Разрешили… Я же думал тогда, в трюме том вонючем: Господи, унеси Ты меня подале в пресветлых ладонях Твоих от того ужаса! Трупы на улицах в Севастополе гнили… Выстрелы звучали — ну как испанская чечетка… беспрестанно…