Русский Париж - Елена Крюкова

Так кончалась Россия! Так — кончали — Россию. Я, ангелица огненная, вам нынче — кричу — об этом!

— Милый, ты крутишь меня так резко, так беспощадно, как деревяшку, ты рвешь меня из времени, рыбу с лески, и рот в крови, и дышать так тяжко. И крики, ор, визги, стоны! И валятся тела! и огни стреляют! И царь мой, царь мой срывает погоны! И я кричу: «Но так не бывает!». И люстра гаснет, падая в толпу вопящих остроконечной, перевернутой пирамидой! Тот бал — приснился. Этот — настоящий! И я кричу царю: живи! Доколе не прииду!

Обводила слепыми глазами головы, головы, лица, лица, лица. Руки шевелились осьминогами. Груди дышали часто, прерывисто. Рты хватали воздух. Помада. Духи. Шелест шелков и сукна. Духота. Тишина. Мертвая тишина. Дочитать бы смочь. Не умереть на сцене. Невероятно.

— И я кричу тебе: смерть! Где твое жало! И покуда мы валимся, крепко обнявшись, в бездну — прозреваю: это я — тебя — на руках держала у молочных облак груди… в синеве небесной…

Две, три, четыре, пять. Десять секунд гробового молчанья.

И потом зал взорвался.

Половина взорвалась — ядом и злом. Половина — криками восторга, любви!

Литераторы фыркали, громко оскорбляли Анну и стихи.

И она слышала это.

— Лживый пафос! Дрянь!

— Только идиотка могла так: «рвешь меня, рыбу с лески»! Фи, как это грубо!

— Имя святое бедного царя — так походя, всуе…

— Я ничего не поняла! Белиберда!

Выкрики откровенной, лютой злобы перекрывали другие голоса.

— Милая! Спаси тебя Господь!

— Бра-во!

— Ура Царевой! Урра!

— Браво, браво, бис!

Анна шатнулась. Рауль вовремя подхватил ее под локоть.

— Мадам, вам плохо?

— Мне?! — ожгла глазами. Стыд пронзил юношу до пят. — Мне — ве-ли-ко-леп-но!

Спустилась по деревянной лесенке в зал. Стояла в кольце крика! Мотались бледные лица Розовского и Букмана. Андрусевич демонстративно повернулся спиной, шел к выходу. Валя Айвазян подскочила:

— Мадам, вам надо съездить почитать — в Сент-Женевьев-де-Буа! Согласны? Я сама довезу вас! Я умею водить авто! Помолитесь… поклонитесь могилам… там все наши воины, все русские, убитые… лежат… весь цвет России…

Плачут, щека к щеке, и черная лодка рояля плывет за плечами. Кто рукоплещет. Кто плюется.

— Валичка, меня не понимают!

— Вас ненавидят.

— За что?

— За талант.

Валя крепко берет Анну за руку, ведет, уводит. Толстая тетка встает со стула и кричит Анне в лицо:

— И так тошно, без тебя тошно! А ты, соловушка, больно заунывные песни поешь!

Анна разлепила губы и четко, ясно произнесла, как в гимназии у доски:

— Хамло. — И еще раз: — Хам-ло.

И стыдно стало: у ног тетки, в инвалидном кресле, седой месье сидел, крючил спину, руки крючил. Лицо благородное. Высохшие ноги. Травма позвоночника. «Может, тоже русский, и воевал, и в него стреляли, и в хребет попали; и обезножел. Я дрянь».

Валя тащила, тащила вон из зала. Люди подскакивали. Хватали за локти, за подол юбки. Кричали: а где можно вас прочитать! Кто-то шел мимо — плевал ей под ноги. Кто-то — руку ловил, жарко целовал мокрым от слез ртом. А вот и цветы, святый Боже! Цветы настоящие! Розы, с росой. А может, плакали люди над цветами, и это тоже слезы?

Первый ее вечер в Париже. Боевое крещенье.

— Анна Ивановна, вы — гений!

Древнее горбоносое лицо армянки дрожит от восторга и счастья.

— Гений — над человеком. Он — на ангела похож. А человек мал и слаб.

Букман и Розовский так и не подошли к ней.

Семена в зале не было. Ему нельзя сейчас появляться на людях.

Актриса Дина Кирова догнала Анну на автобусной остановке. Шел дождь, прибил пыль. Анна дышала глубоко, жадно. Валя накинула ей на плечи плащ. Изуми и Аля семенили по пятам, притихли, вечно щебечущие птенчики.

— Анна Ивановна, спасибо вам!

— Не стоит благодарности.

Остановилась, разглядывала актрису: маленький ротик бантиком, подведенный ярко-малиновым губным карандашом, кудерьки влажные, смешные, как у болонки. Туфельки стоптанные, плащ поношенный: а на сцене своего «Интимного театра» в бутафорские бархаты рядится! Дина и князь Федор держали в Париже театр. Он стоил им нервов, денег, жизни. Но Кирова не могла не играть. «Если я не буду играть — я повешусь!»

— Вам надо… — Актриса пафосно прижала крошечные ручки к груди. — Встретиться с Шевардиным! Вот его телефон! И — телефон администрации «Гранд Опера»! Они скажут вам, когда у него репетиции! Вы… напишете Прохору Иванычу либретто оперы! Вы — прославитесь!

— Прославлюсь?

Так спросила, что Валя Айвазян покраснела, слезы чуть не брызнули от восхищенья, боли, стыда, обиды. Вот — судьба человека на земле!

Интонация прожгла до кости. Никакое изощренное актерство не сравнится с Анниным одним словом. Вот и Дина ротик крашеный поджала.

— Мне поздно уж прославляться. — Кривая улыбка резанула, как ятаган. — Мою славу… не увижу. Не узнаю в лицо.

Анну в полицию вызвали.

Глазами водила по сытым и испитым, по рябым и лощеным рожам полицейских. Водила — и не видела. С некоторых пор она научилась смотреть — и не видеть.

— Ваш муж работает на советскую разведку? Вы в курсе?

Анна улыбалась. Сердце — кровавый комочек, еж лесной.

— Что? Как?

— Ваш муж убил генерала Скуратова. Вы знаете об этом?

— Мой? Муж? Генерала?

Расхохоталась — как жемчуг раскатился. О, она умела еще по-юному смеяться. Как встарь, как в Москве. Праздничным смехом, пасхальным!

Ажаны глядели на нее, как будто она дикая белка и вот-вот прыгнет из рук.

— На допросах он показал, что вы занимаетесь литературой. Это правда?

— А! — крикнула Анна весело. Кровь отлила от лица. Ноги одеревенели. «Стоять, не падать». — Послушайте мои переводы!

Читать начала. Сначала Альфред де Мюссе. Потом из Бодлера, «Цветы зла». Потом из Артюра Рембо. По-русски читала! Остолопы смотрели, как бараны в загоне. Анна выше голову подняла. Прочитала им — Пушкина — по-французски: свой перевод «К морю». Море рокотало женским глухим, чуть хриплым голосом, грассируя, рыдая. Слепящая синева!

И ведь слушали, свиньи, кошоны.

Тупые картонные куклы.

Рослый ажан поднял руку.

— Довольно! Спасибо.

Поверили.

Анна поправила прядь, выскользнувшую из-под берета.

— Я могу идти?

«Семен, ах, дурачок. Что будет?» Ноги уже не держали. Улыбаться, улыбаться.

— О мадам, — вздохнул другой ажан, здоровяк, настоящий Гаргантюа, щеки розовым холодцом лежат на твердом воротничке. — Если вы нам понадобитесь, мы вызовем вас.

Прибежала домой. Бежала — чуть не падала. Летело все мимо, стремительно. Уже около дома все-таки упала; чулки на коленях порвались, колени в кровь ободрала. Встала, похромала. Кровь заливала чулки, бежала в туфли. Так, с разбитыми коленями, ввалилась в квартиру.

— Аля! Девочки! Мы уезжаем из Парижа. Мы…

Дыханье кончалось в груди.

Изуми держала на поднятых руках моток шерсти, Амрита мотала шерсть в клубок. Рукоделье! То, что ненавидела она во всю жизнь больше всего.

— Почему, мама? — Ника оторвался от игрушечного кораблика: высуня язык, клеил паруса. Заорал блаженно: — В Россию-у-у-у-у! Еде-е-е-ем!

— Не в Россию.

У Анны подкосились ноги, и она села прямо на пол. Аля подбежала. Изуми надела шерстяной моток ожерельем на шею индуске.

— Мама, что с вами?!

— Отец… — Петля на горле. И затягивается. — В опасности. Где он?

— Мама! Не знаю!

Дверь стукнула. Шаги.

— Папа, папа!

Как верещат девчонки. Она всегда ненавидела девчоночьи визги, вопли.

Нет, точно, не женщина она.

Семен крупно, широко шагнул к ней. Под мышки подхватил. Поднял. Сели рядом на диван. Анна дрожала мелко, как зверек.

— Они тебя… к себе… таскали?

Поняла: он говорит о полицейских.

— Я читала им стихи.

— Мама, у вас все ноги в крови! — заполошно крикнула Аля. Уже тащила марлю, вату, йод.

Пока перевязывала Аннины сухие, как у породистой ахалтекинской кобылы, ноги, Семен сказал, касаясь губами уха жены:

— Уеду. Надо скрыться. Есть где спрятаться. На время. Деньги у тебя пока есть?

Спросил, а ведь знал, что есть.

— Месяца на два хватит. Куда ты…

— Не ищи меня. Сам вернусь.

Глаза распахнуты, глядят в глаза. Вернешься ли?

— Пока есть деньги — не работай. Прошу тебя!

Руки ей целует. Аля крепко обматывает марлей колено. Кровь пропитывает стерильную белизну.

— Тебя… толкнули?

— Я так… бежала быстро.

Не замечали: лица мокрые, будто под дождем.

Мать президента Франции, Элен-Мари Лебро, познакомилась на лестничной клетке со Львом Головихиным. О-ля-ля, у них в доме снимает квартиру кинорежиссер!