Русский Париж - Елена Крюкова

Аля унесла осколки в кухню, чуть не плача. Гости выпили и развеселились. Вино хоть и не было дорогим, но Рауль, как истый южанин, выбрал из дешевых вполне приличное. Из крепких напитков хотел купить коньяк — а вместо него купил «Бурбон Четыре розы». «Этот напиток обожал Анри Четвертый!» Анна следила, как искусно Рауль разливает вино и бурбон по бокалам и рюмкам.

— Вы как винодел!

— У нас на Юге все немного виноделы.

Уха янтарно желтела, стыла в тарелках. Не стерляжья, нос Игоря ошибся: из речной форели. Индуске и японочке очень нравился гость. Амрита, наклоняясь к уху подружки, шептала что-то. «Обо мне говорят». Игорь подмигивал им. Они хихикали. Поджимали ноги под стулья.

По-детски, смешно ревновали его в застолье друг к дружке: наперебой подкладывали Игорю на тарелку то джема, то шоколадного крема. Рядом салат? Пускай! Все равно красиво!

Анна полоумно глядела на давно забытые лакомства. Этот мальчик, Рауль Пера — сумасшедший, из их породы. Француз, а как по-русски говорит! Заслушаешься. Как недоросль истинный, сын помещика откуда-нибудь из-под Смоленска, из-под Ярославля!

Ничего не ела. Сидела над тарелкой, выпятив грудь. Спина-доска. Хребет-железо.

— Аннушка, покушайте. — Семен положил на ее тарелку выловленную из супницы нежно-алую, разваренную форель. Неслышно шепнул: — Ну что вы, Анюта. Развеселитесь же. Гости.

Глядела белыми бредовыми глазами — они зелень потеряли, вмиг выцвели.

О чем думает? Семен плотно сжал зубы и губы. Пусть думает о чем хочет.

Испарина проступила под рубахой. Всегда знал, когда у нее — начиналось.

На Игоря глядела. На его разрумяненные, как у девушки, щеки. Смугл и румян, чистый испанец. Что русский профессорский сынок, и не скажешь. Ухватки картежника, торговца… ловкача. Представила его гимназистом чистеньким, восторженным студентом: на московских белокаменных улицах, на блестящем от дождя Кузнецком мосту. Что делает с людьми жизнь! А с ним — что сделала?

Разговор застольный то ладился, то смолкал. Опять тек рекой. Все же тут русские были. Даже Рауль — был русский.

Игорь вытер салфеткой рот. Наклонился к Анне.

Семен зорко следил за обоими. Незаметно: из-под бровей. Вздрогнул, когда Анна вздрогнула.

— Хотите, я научу вас танцевать милонгу? Или даже танго.

Бросила мрачно, угрюмо:

— Не танцую.

Встал, упрямец. Смеется. За руку Анну хватает. Этот, чего захочет — добьется!

Сдернул с места. Анна перебирала бессильными ногами. Не успела оглянуться, как повел ее в танце. Музыки не было — ах, сюда бы их с Олегом граммофон! Девочки звенели ложками по чашкам, напевали тонкими голосками. Сводный хор, бедняцкий оркестр. Что за танец странный, холодящий душу? Господи, как давно она танцевала! С Мишелем Волобуевым, рыжебородым, богом античным… еще в Коктебеле… на каменной террасе у моря, обвитой виноградом…

Неловка. Неуклюжа. Кургуза, смешна. Губу чуть не до крови закусила. Дышать не может, задыхается. Это дикое, мешковатое платье. Висит на ней, как на вешалке, так худа. Мощи, кожа да кости. Женщина разве!

На изработанных пальцах серебро блестит. Кольца все; один — перстень. Зеленый, как третий глаз ее, нефрит: китайский камень, от любовной беды упасает. Зали Седлаковой подарок. Только и делает всю жизнь, что тонет в море любви!

«Любви и смерти. Мы все в нем тонем. Век такой. Аэропланы гудят над головами страшными моторами. Все страшно. Друг за друга и цепляемся… в танце этом…»

Близко его лицо. Губы. Отвернуться и не смотреть.

Тепло чужого тела близко. Родного?!

«Сатана, изыди».

— Вы подарили моей дочери мой браслет.

Наклонил резко; перегнул ей спину. Чуть не сломал позвоночник. Платье облепило костяной гребень ребер.

— Эта черная ракушка — ваша дочь? Смешно.

— Все дети мира — мои дети.

Задыхалась. Игорь рванул ее вбок, потянул. Повинуясь его рукам, Анна опять изогнулась, ее нога сама поднялась и сделала широкий мах назад.

— Браво. Понятливая ученица.

— Откуда у вас оказалась моя змея?

— Ниоткуда. Мне тоже ее подарили.

— Врете.

— Да. Вру. Я ее украл.

— У кого?

«Трам-ляля-ля, ля-ля-ля!» — пели девочки и звенели чайными ложечками. Рауль глядел сквозь вино в бокале, на просвет, на мужчину и женщину, танцующих танго.

— У грязных алжирцев.

— Где?

— Здесь. В Париже. Взял на память о приключении.

Поворот. Выдох. Поймать ртом воздух! Крепко прижал. Ее, холодную, ледяную!

— Такой змеи нет в целом мире.

— Бросьте! — Шаг назад, еще назад. Анна уже научилась отгибать спину без страха упасть на пол затылком. — Почему у змеи не может быть сестер и братьев? Думаете, ювелиры мастерят только уникальные…

Не договорил. Сам задохнулся. Откуда-то в руках Семена явилась гитара. «К соседям сбегал, одолжил на вечер». Мысли неслись, бешеные кони по ковыльной степи.

— Я… не могу… отобрать ее у ребенка.

— И я не могу.

Ложки звенели. Рауль разливал вино. Семен весь превратился в черную сторожкую сталь. И вместо сердца — пуля.

— Мне подарил ее покойный наш царь.

— Врете!

— Не вру. Я — не вру. Я никогда не вру.

Задыхайся, женщина. Скольких женщин вертел он вот так! Крутил, улыбался в чужие лица. Гнет ее, как лозу. Сейчас из нее корзину сплетет. Семен курил, глядел исподлобья. Брови на лице дрожали, жили отдельно от застылой улыбки. Глаза стрельнули вбок, на циферблат настенных часов. Сегодня он уезжает. На дело. На государственной важности дело. Он — звено в цепочке. Исполнитель? Их много. Они все работают на великую Страну Советов.

Не ври себе-то. Ты сегодня убьешь человека. Советского генерала. По приказу Сталина. Рука в кармане, глубоко. Щупает маленький, аккуратный «смит-и-вессон». Чудо, что Анна его не нашла. Ни в бумагах; ни в ящиках стола. Перепрятывал много раз. У жены нет привычки копаться в барахле. Это он копается в безумных, крылатых бумагах ее.

Автомобиль за ним в десять вечера придет. Он исчезнет на всю ночь.

Скажет Анне: на улицу Буассоньер дежурить пошел! Офицеры попросили!

Поцелует улыбчивыми, вежливыми, дрожащими губами. Может, так простятся.

Не думать; молиться. Но ведь в СССР не верят в Бога!

«А я, я — верю».

Все. Опять влюбилась. То девочки в России, то мальчики в Праге. Стихоплет Букман. Белый офицер Розовский. Архивариус Борис Погудов. Верещала, когда Семен ее за плечи тряс: пусти, не тронь, он мне из пражских архивов такие документы о русских царях добывает! Я поэму, поэму буду писать! О расстрелянной царской семье!

А он видел воочью: она и Погудов — во тьме архивных полок, и голое Аннино тело светится на столе. Угощенье. Устрица.

Его чуть не вырвало. Прижал руку ко рту. Папироса упала на скатерть. Изуми ловко подхватила, загасила в пепельнице. У них все как у людей нынче! И пепельница! Рауль принес.

Теперь Париж, и вот этот эмигрант, дрянной тангеро. Шулер! Мелочь пузатая. Ревность — пережиток прошлого. Лишь бы Анне было хорошо.

Щека Игоря слишком близко. Миг — щеки танцоров соприкоснулись.

Щека Анны горела. Ожог. Пропала.

Погибла.

— Где вы живете?

— Рю де ля Тур. Дом с каменными львами у парадного подъезда. Десятый этаж. Я живу не один.

— Жена?

Холод окатил изнутри.

— Расстался с ней. С другом.

— Кто он?

— Бродяга, несчастный… как все мы тут. На чужбине. Русские. Влюблен в Париж.

— Я к вам приду.

«Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля!» — заливисто пели девочки. Аля отбивала ложкой по чашке четырехдольный ритм танго: та-та-та-та!

Она сдержала слово. Пришла к нему.

Пошла к нему в ту же ночь. Семен поцеловал ее в щеку, тихо, весело-равнодушно бросил: «Не волнуйся, пойду подежурю, товарищ просил подменить». Видел: не поверила. У порога обернулся, бросился к ней, обхватил. Давно так крепко не обнимал. Сердце зашлось.

Муж ушел, и Анна всунула ноги в туфли. Туфли сваливались: ступни усохли, а обувь разносилась. Плевать; дойдет.

Выбежала на улицу. Не пошла — побежала. Карту Парижа наизусть знала; с закрытыми глазами показать могла, где парк Монсо, где Бульвар Монпарнас, где площадь Этуаль, где Чрево Парижа, где улицы Риволи, Варенн, Сент-Оноре…

Бег. Бег через чужой город. Родной! Париж всем изгнанникам родной. Нет! Все одно чужбина. Речь — чужая, дома — чужие! Церкви — чужие! Еда, хоть и пальчики оближешь — круассаны, форели, оливки, — а чужая. Туфель спрыгнул с ноги. Анна наклонилась, сорвала туфли. Босиком бежала. Ажан на перекрестке вытаращился на бегущую по ночной улице, должно, босую проститутку, хотел в свисток засвистеть, махнул рукой. Гонятся за ней! Обокрала кого-то! Убить хотят!

Озирался: нет, никого.

Камни мостовых и тротуаров холодили пятки. Париж, я бегу по тебе. Навстречу жизни своей. Разве ты, тангеро, моя жизнь?! А кто же?!