Граждане - Казимеж Брандыс

— Арнович, — сказал он, обернувшись, — в восьмой «А» поступил новый ученик Видек. Ты его не знаешь?

— Нет, — ответил Арнович, обмакивая перо в чернильницу.

— Такой маленький блондинчик. Шрам учит его играть на кларнете. У него недавно умер отец. Ты бы занялся им в свободное время. Зайди как-нибудь в восьмой «А», поговори с мальчуганом, узнай, как ему живется. Ладно?

— Ладно, пан профессор.

Моравецкий удовлетворенно засвистал и, глядя через плечо Арновича, добавил:

— Считай это за свое первое зетемповское обязательство. Вступишь в ЗМП, как невеста с приданым. А теперь покажи-ка мне, как ты заполняешь карточки.

И Моравецкий начал рыться в ящиках с картотекой и отчитывать Арновича за небрежный почерк. За этим занятием застал его Реськевич, который прибежал сказать, что заседание началось еще четверть часа назад.

Когда Моравецкий появился в дверях конференц-зала, Агнешка подняла глаза от разложенных перед ней листов бумаги и улыбнулась ему. Она сидела в конце длинного стола, покрытого зеленым сукном: видимо, сегодня была ее очередь вести протокол. Протискиваясь между рядами уже занятых стульев и стеклянным шкафом, в котором на полках стояли работы учеников — модели и макеты новых зданий столицы, Моравецкий дружески кивнул Агнешке. Он сел на свободное место, рядом с учителем гимнастики. Тот подвинулся и сказал вполголоса:

— Честь имею. Как поживаете?

Напротив них сидел Дзялынец. Облокотясь на стол, он сплел пальцы и со скучающим видом рассматривал их. Моравецкий украдкой глянул на него и с легким удивлением заметил, что Дзялынец, видно, и в самом деле был болен: черты его еще больше заострились, и он напоминал теперь какую-то заморенную птицу, — пожалуй, даже орла, с которым его в былые времена сравнивали влюбленные в него радомские гимназистки, над чем Моравецкий всегда втихомолку подсмеивался. В ответ на приветственный жест Дзялынца он только мигнул ему.

В зале скрипели стульями. Часто покашливали: давала себя знать ежегодно вспыхивавшая в Варшаве эпидемия гриппа, и к тому же многие собравшиеся промокли по дороге на заседание. Заместитель директора Шней читал вслух циркуляр Отдела народного образования. Моравецкий закурил, потом, вырвав листок из блокнота, переслал Агнешке записку: «Здравствуйте. Отметьте меня в списке».

Он смотрел, как она читала записку. Через минуту пришел ответ: «Отметила. Привет».

Случайно взгляд Моравецкого упал на учителя истории Постылло, сидевшего по левую руку Шнея. Постылло отвел глаза. «Мало того, что он наступает мне на пятки, теперь он еще делает вид, что незнаком со мной», — мысленно возмутился Моравецкий. Постылло смотрел на Яроша. В школе были люди, от которых Постылло отворачивался, и другие, на которых он часто поглядывал. И большинство этих последних с неудовольствием ловили на себе взгляд его бегающих глаз.

Ярош сидел за столом, нагнувшись над своей знаменитой записной книжкой в черном клеенчатом переплете. Как всегда, трудно было сказать, слушает он или нет. «Мудрый карась», — подумал Моравецкий. Его начинал раздражать монотонный голос Шнея, который уже перешел к следующему пункту повестки и сообщал о курсах повышения квалификации для школьных учителей: занятия на этих курсах начнутся в будущем месяце под руководством профессоров высших учебных заведений. Моравецкий с беспокойством увидел, что Дзялынец повернулся к Шнею и внимательно слушает. «Опять что-нибудь выкинет», — подумал он, глядя на хорошо знакомый профиль седоватого блондина с узким носом и плотно сжатым ртом. Затем взгляд его остановился на широких, многозначительно раздутых ноздрях Шульмерского. «Вошь», — невольно мелькнуло у него в голове. Дальше сидел учитель закона божия, ксендз Лесняж. Моравецкий по временам ощущал на себе взгляд этого осанистого голубоглазого мужчины с румяными, как у лыжника, щеками и светлыми волосами, уже редеющими над лбом. Лесняж выписывал литературные журналы и любил рассуждать с учениками о кинофильмах и спорте. У него был высокий, елейный голос проповедника, и Моравецкому приходилось слышать, как он этим елейным голосом сокрушался о том, что наступили печальные времена, когда власть дается не от бога.

Уже несколько минут говорил Постылло. Все время вытягивая шею в сторону директора Яроша, он решительно высказывался за обязательное посещение курсов.

— Квалификация некоторых наших педагогов, — говорил он звучно и внятно, — оставляет желать лучшего как в отношении знания своего предмета, так — и это я особенно подчеркиваю — в отношении идейно-политическом. — Последние слова он произнес с ударением.

«А интересно: неужели никто не видит, что он это все говорит исключительно для Яроша?» — подумал Моравецкий, поднимая брови над очками. Он вопросительно посмотрел на директора, словно желал прочесть в его лице, что он думает о Постылло. Но Ярош и глазом не моргнул. Он попрежнему чего-то искал в своей записной книжке. У Моравецкого мелькнула мысль, что в одном Постылло прав: уроки некоторых преподавателей, например Гожели, бывают подчас просто издевательством над основными требованиями современной педагогики. По правде говоря, старику Гожеле давно пора бы уйти на пенсию, если бы с учительскими кадрами дело обстояло лучше. Но их пока не хватает.

Однако, даже когда Постылло бывал прав, самые справедливые его замечания всегда вызывали у Моравецкого острое чувство протеста только потому, что мнения эти высказывал Постылло. «Почему именно он? Почему, раньше чем кто-нибудь успеет открыть рот, Постылло уже знает, чтό и кáк надо сказать?» В непогрешимости мнений Постылло всегда чувствовалась какая-то подчеркнутость. Он как будто говорил: «Слушайте, слушайте, я знаю об этом больше, чем все вы, вместе взятые, — исключая, конечно, товарища Яроша. И прошу занести мои слова в протокол…»

— Прошу занести в протокол мое предложение, — обратился Постылло к Агнешке. — Предлагаю, чтобы каждый член нашего педагогического совета обязался быть постоянным подписчиком журнала «Нове дроги»[19]. Да простят мне коллеги, — добавил он любезно. — Но я замечаю, что редко кто в нашем кругу читает этот журнал.

Моравецкий на мгновение встретился глазами с Ярошем. Вспомнил их прошлогодний спор в этом самом зале. Ярош — правда, не в форме предложения, а просто в разговоре — рекомендовал преподавателям читать «Нове дроги», а он шутливо возразил: «Коллега, мы уже в таком возрасте, что можем до всего дойти своим умом».

«Неверно, — сухо отпарировал тогда Ярош, — мы обязаны идти в ногу с современными общественными науками».

Моравецкий тогда ничего не ответил. А хотелось ему сказать только одно: «Предоставь же мне свободу добровольно протянуть руку за тем, что я признал правильным, — не навязывай мне ничего».

За предложение Постылло голосовали все, кроме ксендза Лесняжа, который вытащил из складок сутаны журнал «Пшекруй» и погрузился в чтение. Моравецкий улыбнулся Агнешке — она внимательно и озабоченно следила за ним — и поднял руку, посмеиваясь в душе при мысли о том, как удивился бы Ярош, если бы знал, что он, Моравецкий, вот уже два года покупает в киоске на Пулавской каждый номер журнала «Нове дроги».

Он снова посмотрел на другой конец стола, на этот раз с тревожным любопытством: Дзялынец просил слова. Но, к великому удивлению и облегчению Моравецкого, он только мотивировал свое согласие с предложением Постылло.

— Среди нас есть люди различных убеждений, — говорил он в наступившей мертвой тишине. — Но, по-моему, чтение марксистского журнала полезно каждому хотя бы тем, что оно помогает понять диалектический метод познания. — И добавил холодно, глядя на свои руки, лежавшие на столе: — Поэтому я и голосовал за предложение коллеги Постылло.

Как раз в этот момент ксендз Лесняж поднял глаза от журнала. — В Новом Тарге снег и метель, — сказал он с безмятежным видом. — А у нас ливни. — И, обведя всех лазурными очами, опять углубился в чтение.

Моравецкий почувствовал усталость. Он спрашивал себя: уж не стал ли его мозг хуже работать и не утратил ли способность понимать простые вещи? Усевшись глубже в кресле, он пытался вникнуть в смысл только что слышанных фраз. Повернул голову к Дзялынцу: «Что же это, ты играешь фальшивыми картами?» Не отрывая напряженного взгляда от его лица, он медленно собирал мысли. И через некоторое время пришел к заключению, что, собственно, не имеет права обвинять Дзялынца. Они ведь давно не беседовали наедине. И за время болезни или под впечатлением конфликта с учениками Дзялынец, может быть, пересмотрел свои прежние убеждения. Но как же это проверить? Безмерно трудно узнать чужие мысли, отличить правду от лжи, искренность от фальши. Дзялынец сейчас был для него загадкой, которую можно решить верно или неверно. Возможно ли, чтобы у человека за месяц коренным образом изменились взгляды? Моравецкий хотел верить, что это возможно, — потому, вероятно, что он верил в человека.