Граждане - Казимеж Брандыс

Однако он слушал внимательно, так как Постылло говорил как раз о том, что смутно беспокоило и его самого.

— Все это выглядит удивительно логично, я бы даже сказал — чересчур логично, — говорил почтенный историк. — Тут и марксистское предисловие, и нездоровая атмосфера в школе, и поразительная память коллеги Дзялынца… Частенько бывает, что лучше всего приходится по ноге чужой башмак. Не кажется ли вам, товарищи, что все эти обстоятельства, указанные профессором Дзялынцем, что-то очень уж удачно совпали?

«Вот! Я это самое чувствовал», — опять мысленно сказал себе Моравецкий, на этот раз с огорчением. По лицам заметно было, что большинство присутствующих согласно с не совсем еще ясными, но несомненно правильными выводами Постылло.

Ярош назвал фамилию Моравецкого, но тот отрицательно покачал головой, отказываясь от слова. Тогда выступил сам Ярош и четко сказал о том, на что только намекал Постылло:

— Остается все-таки вопрос, чем же вызвана жалоба учеников? Ничем? Цепью недоразумений? Я не склонен этому верить, товарищи! Чистейшие случайности редки, очень редки. А притом — мы все знаем профессора Дзялынца.

Моравецкий, сложив руки на животе, ждал, силясь заглушить в себе растущую тревогу.

— Вы нам уже не один раз давали поводы к недоверию! — крикнул Сивицкий Дзялынцу. — Так пусть вас не удивляет, что мы не можем так просто принять ваши объяснения. Знаете пословицу: «Что посеешь, то и пожнешь»? И зачем прикрываться марксизмом? Мы отлично все понимаем, коллега Дзялынец.

Дзялынец вежливо попросил Сивицкого сказать яснее, чего он, собственно, хочет. — Насколько я помню, только что от меня требовали конкретных пояснений.

Моравецкий вдруг встретил устремленный на него пристальный взгляд Постылло. Он опустил голову и стал смотреть на свою руку с зажженной папиросой. Дым щипал глаза.

— Конкретные пояснения? — услышал он голос Постылло. — Вероятно, никто из нас не подготовил их так старательно, как вы, коллега Дзялынец. И никто не имел таких опытных помощников, какого вы имели в лице профессора Моравецкого.

«Говори, говори, — думал Моравецкий, не поднимая глаз. — Я слушаю спокойно».

— Это тоже надо занести в протокол? — донесся сдавленный голос Агнешки.

Вопрос ее остался без ответа. Постылло попрежнему усмехался. Нагнув вперед гладко остриженную голову с плотно прилегающими ушами, он продолжал свою речь, отмечая тот «характерный факт», что Дзялынец сослался на Моравецкого как на свидетеля и как на человека, который вместе с ним терпит незаслуженные обиды.

— Обиды, — повторил он, по своему обыкновению напирая на слова. — Заметьте, коллеги, здесь якобы совершалась несправедливость, и жертвой ее пали два совершенно беззащитных члена нашего коллектива…

— Я этого не говорил, — крикнул Моравецкий.

— Но вы не раз говорили другие вещи, — отпарировал Постылло. — Помните ваши иронические замечания насчет новых методов обучения, рекомендованных партией и правительством?

Моравецкий не отвечал, угнетенный молчанием, наступившим после этих слов, пораженный тем, что никто его не защищает. «Это уму непостижимо! Ведь они должны понимать, что я это говорил не из враждебных чувств!»

— Оба вы, — продолжал все настойчивее Постылло, — да, оба вы с профессором Дзялынцем пытались создать в школе оппозицию. Может быть, не вполне явную, но оппозицию. Нужно ли приводить факты?

Сивицкий с грохотом отодвинул стул и стал ходить вдоль стола, засунув руки в карманы. «Невероятно, — тупо твердил про себя Моравецкий. — Нет, это просто невероятно!» Кровь медленно отливала от головы, он побледнел от сознания своего бессилия. Как опровергнуть слова Постылло? Постылло неуловимыми жестами словно рисовал над столом силуэт какого-то чужого человека, только с виду похожего на него, Моравецкого. Почему молчит Ярош? Почему не говорит ни слова? От Яроша он готов выслушать даже обвинения: от честного человека можно принять самое худшее. Он встретил брошенный на него тайком взгляд Дзялынца, и ему вдруг показалось, что блеснувший в этом взгляде огонек не имеет в себе ничего дружеского.

— Если же вам нужны факты, то я позволю себе привести некоторые, — разливался соловьем Постылло. — Как вы знаете, в начале октября дирекция решила ликвидировать исторический кружок, которым руководил профессор Моравецкий. А между тем мне стало известно, что профессор Моравецкий не прекратил своей деятельности. Вопреки распоряжению директора, он за его спиной упорно ведет исторический кружок.

— Ложь! — сказал Моравецкий, пожимая плечами.

— Коллега!.. — испуганно пробормотал заместитель директора Шней.

Постылло немного побледнел и, взглянув на Яроша, продолжал:

— Я случайно узнал, что в октябре, а значит уже после закрытия кружка, профессор Моравецкий передал ученику Вейсу для доработки его реферат о французской революции.

Моравецкий поднял голову и устремил на своею обвинителя неподвижный, усталый взгляд.

— Решение о роспуске кружка я считаю несправедливым, — сказал он глухо. — Если я делал какие-нибудь ошибки, надо было указать их мне не таким способом. А ученик Вейс сам меня попросил отредактировать его реферат. Я его правил несколько раз и вложил в это много труда. Что же, не следовало соглашаться? Вы считаете это преступлением?

— Надо было уведомить дирекцию, — сухо изрек Ярош.

— Как хотите, товарищи, — продолжал Постылло, — а я считаю этот факт первой попыткой повести среди учеников нелегальную работу. Работу политическую. Прошу занести сказанное в протокол.

— Товарищ Постылло! — крикнул Сивицкий. — Не хватили ли вы через край? Дайте мне слово по этому вопросу, товарищ Ярош!

Но оказалось, что до него уже успели записаться двое — Шульмерский и ксендз Лесняж. Пришибленный нелепым обвинением, Моравецкий поник, съежился, как брошенный за ненадобностью мешок, который небрежно отшвырнули ногой в сторону. Он неспособен был даже собраться с мыслями.

Через некоторое время до его сознания дошли слова Шульмерского, и он понял, что его защищают.

— Товарищей Дзялынца и Моравецкого мы знаем уже много лет…

Моравецкий содрогнулся, как от прикосновения чьей-то грязной руки. Шульмерский… И почему все выходит наоборот? Его защищает не Ярош, а именно Шульмерский, тот Шульмерский, кого он всегда в глубине души презирал за грубое невежество, за мракобесие, за нелепые политические сплетни и тупую злобу мещанина, который боится сквозняков и затыкает уши ватой. И вот такой Шульмерский протягивает за ним руки, тянет в свой лагерь.

— Мы уважаем коллегу Моравецкого, человека безупречно честного, с широкими взглядами, которых он не меняет каждую субботу. И он, и коллега Дзялынец представляют собой фигуры, которые…

«Мерзость!..» — подумал Моравецкий. Ему ужасно хотелось грохнуть кулаком по столу и прервать, наконец, поток лжи и фальши, в котором он уже захлебывался. У него было такое чувство, словно по какому-то безмолвному уговору его здесь поставили с ног на голову и расточают хвалы этому беспомощному телу. Постепенно вскипала в нем долго сдерживаемая ярость, кровь горячими волнами приливала к голове, распирала грудь. Да прекратите же это кто-нибудь! Неужели вы не видите, как я измучен? Неужели не понимаете, что это — насилие? Хоть бы кто-нибудь выступил!

Выступил ксендз Лесняж. И опять Моравецкий как бы увидел руки, протянутые, чтобы ласково привлечь его. «Коллега Моравецкий… Коллега Дзялынец…» К нему привязывали Дзялынца, как камень к ноге. «Что за вздор! — негодовал про себя Моравецкий. — Я — и Дзялынец? Да мы, по меньшей мере, три раза в неделю ссорились из-за разницы убеждений. Кристина могла бы это подтвердить…» Он исподлобья смотрел на Лесняжа, который всегда будил в нем давнишнее, еще с юношеских лет, отвращение к людям в сутанах. Цепенея от ужаса, слушал он своего нового защитника. Опять обвел глазами все лица: неужто никто? Заметил пытливый и суровый взгляд Яроша, низко опущенную голову Агнешки, растерянное лицо Сивицкого… Он снял очки и закрыл глаза.

— А кроме того, — заключил свою речь ксендз Лесняж, ощупывая всех умильными взглядами, — кроме того, мы не должны забывать о милосердии. Это — наш долг, перед которым бледнеют всякие политические несогласия, ибо они преходящи, мимолетны… Вы все, вероятно, знаете, какое тяжкое испытание послал господь профессору Моравецкому. Жена его…

Моравецкий надел очки и уставился на ксендза.

— Я в бога не верую, отец Лесняж, — сказал он ровным голосом. Потом встал, неловко толкнув стул, и вышел из зала.

Глава восьмая

В Варшаве упорно держалась ноябрьская слякоть. Той осенью во всей стране были затруднения с продовольствием, мужчины и женщины мокли в длинных очередях за продуктами. Поистине тяжкая была осень! Над городом нависло холодное, свинцовое небо. Из-под заборов, окружавших строительные участки, текла смесь цементной пыли и дождя, покрывая некоторые улицы вязкой, чавкающей грязью желто-бурого цвета. В сумерки из фабрик и контор выливались потоки людей, на мостовых возникали заторы машин, в трамваях чуть не дрались из-за мест, и они шли облепленные людьми, цеплявшимися за буфера и поручни. В эти часы много бывало несчастных случаев. В темноте под дождем терпеливо ожидали на остановках безмолвные и неподвижные толпы. Очереди стояли и у складов угля и кокса. На ожидание уходили долгие часы, и казалось, что ему не будет конца. Тесно сбитые, извивавшиеся петлями вереницы людей стояли у касс кино и театров. В ресторанах и кафе теснились за столиками; толпились в проходах, ожидая свободных мест. На стройках громкоговорители хрипло выкрикивали последние известия: по всей стране идут плановые заготовки зерна, впереди всех — воеводства Катовицкое и Краковское, отстают Белостоцкое и Гданьское… За серой сеткой дождя, среди людской толчеи и стука колес, из желтоватых котлованов поднимались черные силуэты новых домов, и над сараями, где помещались мастерские, уже светились окна заселенных квартир. Жизнь в них началась еще до окончания строительства. В киоске, притулившемся у подножия лесов, можно было купить сегодняшние газеты с сообщениями о сессии ООН в Париже, на которой американские делегаты внесли проект, противоречивший всем доводам разума, ибо они вместо запрещения атомного оружия отстаивали дальнейшее расширение его производства. «Картина, достойная богов!» — сказал министр Вышинский, высмеивая этот проект.