Граждане - Казимеж Брандыс

Заседание продолжалось в атмосфере табачного дыма и скуки. Расходы на ремонт котла центрального отопления… Покупка двух микроскопов… Недоразумения с родительским комитетом…

«А что, если это с его стороны только маневр? — думал Моравецкий. — «Прикрывающий маневр», — вспомнился ему заголовок статьи в сегодняшней газете. Он раздавил в пепельнице окурок — бог весть, который по счету; опять он начал слишком много курить, несмотря на все просьбы и уговоры Кристины.

Кристина… Она не доверяла Дзялынцу. А он, ее муж, сердился на нее за это, убеждал ее: «Увидишь, он переменится, жизнь его выпрямит».

Дорого дал бы он сейчас, чтобы хоть одну минуту поговорить с Кристиной! Он сказал бы ей: «Ну вот видишь, я не ошибся! Нельзя одним взмахом поставить крест на человеке!..»

Моравецкий уже снова почти верил в искренность Дзялынца и упрекал себя в несправедливых подозрениях. Математик Шульмерский прислал ему свернутую записку: «Ловкач наш Дзялынец, правда?» Моравецкий недовольно вздернул плечи и смял записку в руке.

Покосившись на Шульмерского, он увидел его нос, повернутый к нему вопросительно и вместе нахально, и перестал смотреть в ту сторону. «Негодяй!»… Он еле сдержал просившееся на язык ругательство. Ему всегда был противен метод домыслов и инсинуаций, исходил ли он от Постылло, или от людей противного лагеря. Во всем они видят хитрость, обман, жульнические уловки!..

Он опять вырвал страничку из блокнота и, написав «Кристина тебе кланяется», перебросил записку Дзялынцу. Дзялынец улыбнулся, кивнул ему головой В эту минуту Моравецкому бросилось в глаза встревоженное лицо Агнешки, и он вдруг смутился, заметив, что все смотрят в его сторону.

Взгляд его случайно наткнулся на чучело барсука, стоявшее на книжной полке над головой Шнея. Барсук скалил острые длинные зубы в злой гримасе, словно крикнуть собирался. «Крик взбешенного барсука»… Кто это сказал и о ком? Ах да, какой-то политический деятель о речах Гитлера… Интересно, как его поймали, этого зверя, — в капкан?»

Он стал слушать внимательнее. Разбирается жалоба группы учеников одиннадцатого класса «А». Резковатый голос Яроша.

В зале теперь была тишина, никто даже не кашлял.

— Видите ли, товарищи, — говорил Ярош, — мы решительно пресекаем всякие попытки политического контроля над преподавателями со стороны учеников. Терпимость наша в таких случаях принесла бы один только вред. Полагаю, что никто из вас в этом не сомневается. Однако данный конкретный случай надо обсудить — на это есть причины.

Далее Ярош объяснил, что жалоба на Дзялынца исходит от зетемповского актива и что у них в школе это первый случай, когда ученики выступают обвинителями педагога.

— Надо учесть и то, — сказал он, — что политические убеждения профессора Дзялынца давно уже кажутся подозрительными не только ученикам, но и педагогическому совету и родительскому комитету.

Ярош повернул к Дзялынцу одутловатое лицо без всякого признака растительности.

— Ждем ваших объяснений, коллега, — сказал он и, горбясь, сел на место.

Моравецкий из-под полуопущенных век наблюдал за Дзялынцем. Слушая его, он чувствовал, как растет в нем глубокое, спокойное убеждение: да, он не ошибся в этом человеке и был прав, когда разъяснял мальчикам их ошибку. Дзялынец говорил складно и логично, и эта логичность возымела свое действие. Он сказал, что фразы, которые ученикам показались политически недопустимыми, можно прочесть в комментариях к роману Жеромского «Канун весны», а комментарии эти писал марксист.

— Не понимаю, — буркнул Ярош среди внезапно наступившего молчания. — Будьте добры, поясните точнее.

Дзялынец, усмехаясь уголками тонких губ, процитировал фразу дословно и пояснил: критик указывает, в чем идеологическое заблуждение автора, и он, Дзялынец, на уроке воспользовался этим комментарием. А ученики вообразили, что он согласен не с комментарием, а с идеей Жеромского.

— Если марксист скажет: «Сцена похода на Бельведер написана Жеромским как предостережение против революции», — говорил Дзялынец спокойно, — то это будет толкование марксистское. А если то же самое повторит человек, которому не доверяют, то это уже будет мнение реакционное. Все зависит от того, какой человек произнес эти слова.

В конференц-зале стояла тягостная, напряженная тишина. Моравецкий быстро обвел всех глазами. Приметил, что учитель русского языка Сивицкий, который до этого явно скучал и от скуки вертел старый глобус, теперь поднял темно-рыжую голову и всматривался в Дзялынца сосредоточенно и недоверчиво. Моравецкого не меньше взволновали слова Дзялынца. Объяснение показалось ему бесспорно правдивым. «Вот, так я и предчувствовал!» — Хотелось ударить себя по лбу и крикнуть: «Товарищи, и как это нам раньше не пришло в голову!»

Дело казалось ему настолько ясным, что, когда раздался резкий голос Яроша, он не мог сдержать порыва раздражения: чего ему еще надо?

— Из заявления учеников одиннадцатого класса видно, что это еще не все, — сказал Ярош и выжидательно замолчал, поглядывая на лежавшую перед ним бумагу.

— Я больше ничего не припоминаю, коллега, — возразил Дзялынец ледяным тоном. И тоже замолчал, словно чего-то ожидая.

Все смотрели на Яроша. Нос Шульмерского наклонился к уху Гожели, который был глуховат.

— О чем, собственно, речь? — шопотом спросил учитель гимнастики у Моравецкого. Он был не в курсе дела. Моравецкий не ответил.

— Вас обвиняют в том, — с расстановкой продолжал Ярош, — что вы оскорбили ученика Вейса. Повидимому, вы попрекнули его происхождением… Сейчас процитирую вашу фразу…

— Повторяю: ничего такого я не помню, — сказал Дзялынец вежливо, но твердо. — Происхождением учеников я никогда не интересовался.

— Погодите, — Ярош нагнулся над бумагами. — Вот: «Когда Вейс запротестовал против такого вредительского толкования, профессор Дзялынец сказал, что Вейс меньше всего может судить об этом. Нетрудно было догадаться, что профессор имел в виду его непольскую национальность. Наш товарищ Вейс не заслужил этого, так как всем известно, что… Ну, и так далее. — Ярош покосился на Дзялынца.

Дзялынец медленно поднял глаза и секунду внимательно смотрел на него.

— Вы могли бы избавить меня от выслушивания, а себя — от чтения этой жалобы. — Он покачал головой. — Я не хочу думать о наших учениках хуже, чем они того заслуживают.

— Просим ответа по существу, — сказал Постылло внушительным тоном.

— Охотно, коллега. — Дзялынец все еще усмехался. — Очень охотно. Когда ученик Вейс перебил меня, я сделал то, что на моем месте сделал бы каждый учитель: призвал его к порядку. «Вейс, — сказал я ему, — ты меньше всего можешь судить об этом, так как слушал меня невнимательно». Вот и все, коллега Ярош. Я не сторонник того, чтобы ставить в угол или выгонять из класса учеников одиннадцатого класса. Это, я думаю, само собой ясно.

— Невероятная вещь… — громко проворчал Шульмерский. — Трудно даже себе представить…

Ксендз Лесняж сочувственно закивал головой. Он уже не читал журнал и с удрученным видом поглядывал на всех из-под коротких белесых ресниц.

— Оба мы — я и профессор Моравецкий, — тихо заговорил Дзялынец, — давно предвидели последствия той вредной атмосферы, какая создана здесь вокруг группы преподавателей, атмосферы недоверия, ни на чем не основанных подозрений. Не удивительно, что ученики использовали ее при первом удобном случае.

— Вы кончили? Благодарю вас, — поспешно бросил директор Ярош. — Кто хочет высказаться?

Выступало несколько человек, в том числе хромой физик, доктор Гелертович в обмотанном вокруг шеи вязаном шарфе, из-под которого вылезали клочья грязной ваты, и учительница немецкого языка панна Браун, румяная, седая, остриженная по-мужски. Слова звучали неуверенно, никто не высказал решительного мнения. В общем все считали, что инцидент исчерпан. — Было бы желательно, — несмело сказала панна Браун, — чтобы отношения между коллегой Дзялынцем и учениками одиннадцатого класса наладились. И мне думается, что коллега Дзялынец должен сделать первый шаг.

— Я целиком с этим согласен! — подхватил доктор Гелертович.

Шульмерский наклонился к нему и спросил с ядовитой учтивостью:

— Значит, прощения у них просить? Так, что ли? Они его облили грязью, а вы находите, что он у них должен прощения просить? Ну, поздравляю вас с таким решением, коллега!

Вошел Реськевич, неся чай для профессора Гожели. Минуту-другую слышалось только позвякивание ложечки в стакане. Моравецкий, возмущенный словами Шульмерского, хотел выступить в защиту учеников, но Ярош его остановил: Постылло просил слова раньше. Слушая тихий, но внятный голос Постылло, Моравецкий опять с трудом подавлял в себе протест против вполне правильных доводов, которые приводил Постылло. «Может, он и прав, — твердил он про себя, — может, даже он всегда прав, а все-таки мальчики его не любят».